Солнышко (СИ), стр. 4

А однажды Малфой не явился на завтрак. Казалось бы, в этом не было ничего необыкновенного: ну, проспал, заболел, нет настроения – мало ли что может случиться в жизни школьника-подростка! Но, несмотря на хилое телосложение, Малфой крайне редко болел, был с детства приучен к дисциплине и обладал отменным аппетитом. Поэтому на каждое изменение привычного графика у Хорька обычно имелись крайне веские причины. А тут… Рону стало не по себе. Когда во время урока по Защите Снейп мрачно объявил, что «господин Малфой вследствие внезапного сильного недомогания несколько дней проведет в Больничном крыле» и многозначительно посмотрел на Гарри, сердце Рона сделало нехороший кульбит и замерло где-то в животе. Ненависть Гарри к Хорьку считалась такой же данностью, как и восход солнца. Она была обыденна и абсолютно взаимна, но никогда не приводила к сколь-нибудь серьезным последствиям: превратить в хорька – за милую душу! Но отправить в Больничное крыло?

Рон вопросительно смотрит на Гарри и всерьез пугается, когда тот прячет глаза. В отличие от самого Рона, Поттер совсем не умеет врать друзьям. Да и врагам, если вдуматься, не очень.

Поэтому, когда после Защиты Рон с Гермионой буквально загоняют своего друга в угол, Гарри все-таки рассказывает им про заклинание «Сектумсемпра». И про встречу с Малфоем. Рон испытывает странное, немотивированное желание от души врезать лучшему другу между глаз. И по всей дурной башке — в целом. Останавливает только то, что потом придется слишком долго объяснять причины своих диких поступков. Всех поступков. Включая Малфоя. К такому развитию сюжета Рон, определенно, не готов, поэтому просто изо всех сил стискивает кулаки, впиваясь ногтями в ладони. Ничего, главное, что Хорек жив. Впервые Рон испытывает живейшую благодарность к профессору Снейпу. Раз Больничное крыло, а не Мунго, значит, все не так уж и хреново. Главное – дождаться вечера. Придется Поттеру снова расстаться со своей знаменитой мантией. Сам виноват. Нечего было вчера лезть за Малфоем, куда не звали!

И Рон терпеливейшим образом дожидается, пока все в спальне наконец-то заснут, вытаскивает мантию из сундука Гарри и под осуждающим взглядом Полной Дамы покидает Гриффиндорскую башню. Путь до Больничного крыла кажется ему самым длинным в жизни, хотя он почти что бежит, путаясь в полах проклятой мантии и отчего-то задыхаясь. Но, кажется, леди Удача и на сей раз приглядывает за непутевым Уизли в полглаза. Во всяком случае, путь его чист, мадам Помфри крепко спит в своей комнатушке, а в Больничном крыле – ни одного пациента, кроме Малфоя. Почему-то Рон еще от дверей понимает, что это Малфой лежит за белой ширмой совершенно один в огромном гулком зале, и с большим трудом успокаивает свое, норовящее выскочить откуда-то из горла сердце. Если мадам Помфри спокойно отправилась спать, значит, с Малфоем все в порядке. Кто сказал, что Рональд Уизли не дружит с логикой?

Правда, как оказалось, Рон совершенно не готов к тому, что придется увидеть. Почему-то ни Гарри, который, кажется, каждый год проводил в Больничном крыле достаточно много времени, ни Гермиона, временно окаменевшая под взглядом василиска, ни даже собственное пребывание на больничной койке не подготовили Рона к зрелищу обмотанного бинтами — от шеи и ниже — Малфоя на совершенно белой постели. Кстати, больше всего шокировала прикроватная тумбочка – абсолютно чистая тумбочка с одним-единственным недопитым стаканом воды. Ни книг, как у Гермионы, ни шоколадных лягушек, как у Гарри, ни журналов по квиддичу, как у самого Рона. Точно к Хорьку никто, кроме мадам Помфри, так и не приходил. Разве что Снейп. Но Рон подозревал, что визиты Снейпа – то еще развлечение.

Похожий на египетскую мумию Малфой спит. Светлые ресницы слегка подрагивают на ставших еще более бледными впалых щеках. Длинная изящная рука – с совершенно безобразно обкусанными ногтями – поверх одеяла, под которым скрываются все новые витки бинтов, пропитанных заживляющей гадостью. Рон ищет хоть какое-нибудь подобие стула или табуретки, но не находит и просто тихо опускается на край малфоевской постели.

(«Я просто немножечко посижу, ладно?» Никому никакого вреда. Почему бы и нет? Малфой спит. Мантия-невидимка комом валяется на полу.)

— Ты как? – одними губами спрашивает Рон у спящего Малфоя.

«Ничего, — отвечает спящий Малфой. – Жить буду».

— Ты прости Гарри, ладно? Он… это… не хотел. Ты сам нарвался!

«И у кого теперь на всю жизнь останутся шрамы?»

Рон сглатывает. После подробностей из рассказа Гарри его до сих пор слегка мутит. Представить алые или белые полоски шрамов, расчерчивающие малфоевскую грудь странной, неправильной картой… Хорошо хоть на лице никаких следов от заклятия не осталось. Или осталось? В палате все-таки довольно темно: только где-то в дальнем углу горит лампа под зеленым абажуром. Рон очень осторожно, самыми кончиками пальцев касается щеки Хорька, проводит вдоль линии скулы до бледных искусанных губ. Нет, кажется, действительно – никаких шрамов. Даже на ощупь. Задачка решена, но пальцы не хотят прерывать свои касания. Шалея от собственной наглости (ох, и врезал бы ему Хорек за такое самоуправство, если бы открыл глаза!), Рон проводит указательным пальцем по взлохмаченным белесым бровям, обводит раковину трогательного, чуть розоватого уха, касается пушистых волос… Вот почему у всех нормальных людей, даже у Гермионы, волосы во время болезни становятся тусклыми и сальными, как у Снейпа, а у проклятого Малфоя – все равно похожи на тончайший шелк?

— Ты красивый, — неслышно шепчет Рон.

«Я знаю», — дергает уголком рта Хорек.

— Прости меня.

«За что, Уизел?»

— За все. За то, что избил. За то, что поставил на колени. За то, что… принудил тебя… к такому. За то, что сделаю сейчас.

«А что ты сделаешь, Уизел?»

Почти перестав дышать от собственно наглости, Рон наклоняется над спящим Малфоем и касается губами его губ. Губы как губы. Ничего особенного. Горькие от лекарств, сухие от жара, искусанные от боли. С легким привкусом крови.

— Почему у нас с тобой все – с легким привкусом крови?

«Не знаю, Уизел, тебе виднее».

— Понравилось?

Рон отпрыгивает от Малфоя, едва не сшибая при этом довольно устойчивую больничную ширму.

— Ты… Ты…

— А ты? – в глазах Хорька почему-то отсутствует привычный холод или ядовитая издевка: только мягкая ирония. Вот чудеса!

— А я… это… зашел проведать…

Ну да. Уизли зашел проведать Малфоя. Самое обыденное дело.

— И… как я тебе?

— Хреново.

Рон не успевает цапнуть себя за болтливый язык. Кажется, больным принято говорить, что они выглядят просто прекрасно: ложь способствует более быстрому выздоровлению…

— Честный… — странно улыбается Малфой. Рон в жизни не видел у него такой улыбки: без единой капельки яда и признаков собственного превосходства.

— Братья обычно говорят: «Наивный дурачок», — вздыхает Рон. – Кажется, это то же самое…

— Сами они идиоты, твои братья! – внезапно окрысивается Малфой. – Что бы понимали!

Не ожидавший такой реакции Рон с минуту молча смотрит на него, потом все-таки решается спросить:

— Так ты с самого начала все слышал?

— Все — не все… — бурчит Малфой, и Рон с изумлением замечает, что на бледных щеках проступает некое подобие румянца. Кажется, сегодняшняя ночь заслуживает того, чтобы отныне именоваться Ночью Великих открытий! Малфой умеет краснеть. Ну надо же!

— Ты так и не ответил на мой вопрос…

— На какой?

— Понравилось ли тебе меня целовать.

Кажется, для Хорька выдохнуть эту фразу так же не просто, как для Рона – ответить на нее.

Но он отвечает. Честность – так честность!

— Нет.

Малфой привычно вскидывает бровь. (Не иначе, у своего декана поднабрался высокомерных ужимок!)

— Это еще почему?

Рон некоторое время анализирует свои ощущения (ведь действительно не понравилось!), потом отвечает:

— Все равно, что целовать куклу.

— Это у тебя после Браун такой богатый опыт по целованию кукол?