Солнышко (СИ), стр. 17

— Значит, все… хорошо? – второй вопрос дается ему значительно легче, так же, как и ответ – Малфою:

— Конечно, — легко соглашается Хорек. – Целый год жизни – разве это мало? Самое настоящее чудо.

Рону кажется, что он сейчас сам убьет белобрысую гадину, своими собственными руками, без всяких проклятий.

— То есть как… год?

— Ну… я все-таки не Поттер, чтобы совершать невозможное. Из наших последней ушла Панси, помнишь такую? Продержалась дольше всех – на чистом упрямстве. Три раза была замужем, любовников меняла – как перчатки, даже на Тибет забралась в поисках вечной жизни… И я помог… немного. Все, что смог – на тот момент. Потом… еще одну штуку сварил. Но поздно. Для Паркинсон – поздно.

— А теперь? – Рону кажется, что в горле у него – песок. Целый океанский пляж мелкого горячего песка.

— А теперь… — Малфой пожимает плечами. – Судя по тому, как я себя чувствую в последнее время… И по тому, что выдают моим коллегам сканирующие чары… При бурном приступе оптимизма – месяц. Эй! Ты чего?

Проклятый песок. Рон никак не может вдохнуть: воздуха нет, а слов нет тем более. Во всей проклятой Вселенной – ни одного слова. Это же шутка, Хорек? Скажи, что это шутка!

— Рыжий! – серьезно говорит Малфой. – Не вздумать испоганить своими истериками последнюю неделю отпуска. У меня этих недель, знаешь ли, не до фигища!

Рон молча кивает. Его истерики – сугубо его личное дело. Малфой действительно ни при чем.

— К местным шаманам обращался? У них, говорят, тут тоже… есть чему поучиться.

Хорек усмехается. Как кажется Рону, благодарно.

— Общались. Нет, они не по этому делу. Покойный Лорд им не по зубам.

— Твои… знают?

Малфой мрачнеет.

— Астория знает. Я завещание год назад написал. После Паркинсон. У меня, представляешь, сын в следующем году в Хогвартс пойдет…

Впервые в жизни Рон с радостью думает о том, что у них с Гермионой нет детей. Хоть в этом повезло. Вдруг отчетливо встает перед глазами видение: Малфой рядом со своей аристократической супругой сажает в вагон Хогвартс-экспресса бледного серьезного мальчика в новой школьной мантии.

Ничего такого не будет. Никогда.

Малфой устало опускает ресницы, точно тень этого видения коснулась и его.

— А Кингсли… в курсе?

— Еще бы! – лицо Хорька принимает недоброе выражение, какого Рон не видел у него со времен школы. – Уж будь уверен: Главному Аврору отчеты полагаются без купюр.

— И… что?

— «Мне очень жаль, мистер Малфой!»

Рон стискивает кулаки. Хорошо, что Шеклболт далек от них сегодня, как дурное воспоминание. Иначе просто набитой мордой дело бы явно не ограничилось. А последствия у подобных необдуманных действий, по правде говоря, обычно бывают самые печальные.

— Брось, Рыжий! – шепчет Малфой, обнимая Рона, пристраивая свой острый подбородок у него на плече. – Брось! Мы все-таки с тобой урвали у жизни кусочек солнца. Будет, что вспомнить… там.

И Рон опрокидывает его на песок, судорожно гладит худое жилистое тело, оставляя на коже цепочку неласковых поцелуев-укусов.

— Солнце… Ты мое солнце! – шепчет Малфой, когда губы любовника смыкаются на его горячем члене. И Рон клянется себе запомнить. Запомнить все – до последней мелочи, до скрипа песка на зубах, до отчетливого привкуса трав в солоновато-горькой сперме на языке, до последнего сладкого выдоха благодарно затихающего в его ладонях единственного неправильного счастья.

…Они проживают оставшуюся неделю словно один миг: не думая о будущем, не тревожа прошлого. Без бабских истерик и слез. Рон делает вид, что не замечает, как Малфой три раза в день, уже не таясь, глотает какие-то зелья. Малфой делает вид, что не замечает жадных, исподтишка, взглядов Рона, будто тот пытается насмотреться на вечность вперед. Оба делают вид, что не замечают, как каждое прикосновение, каждый поцелуй, каждое случайно оброненное слово становятся чем-то большим, чем были прежде. Свой последний день на берегу они выжимают досуха, точно умирающий от жажды в пустыне — носовой платок, хранящий остатки росы. Словно этот день не может кончиться никогда. И все равно наступает миг, когда они скидывают в сумки свои немудреные пожитки (даже Малфой, на удивление, обходится простым туристским рюкзаком), в последний раз вдыхают запах соли с океана и активизируют обратный портключ. Тройная аппарация выносит их в темный переулок маггловского района Лондона, неподалеку от входа в Магический квартал, в привычную серость и слякоть позднего осеннего вечера, слегка разбавленного блеклым светом фонаря за углом.

— Дом, милый дом! – пытается шутить Рон.

Малфой не реагирует на шутку (и правильно делает), только молча прижимает любовника к кирпичной стене и целует. Хорек и вообще-то никогда не был сторонником публичного проявления чувств, а уж таких чувств… Но Рону нынче плевать и на нетипичность ситуации, и на то, что в любой момент в переулок может заглянуть случайный прохожий. Потому что в целом мире не остается ничего, кроме поцелуя: голодный рот Малфоя, острые зубы, прикусывающие до крови, горячий быстрый язык, тут же зализывающий ранки, тропическая сладость дыхания, сдобренная тайной смертной горечью зелий. Объятия Малфоя похожи на тиски, руки как будто не столько ласкают, сколько оставляют отметины: ссадины и синяки. Рон не против, он тоже стремится смешать удовольствие и боль, присвоить, прописать свое право на этого человека на каждом квадратном миллиметре его кожи.

А потом, когда возбуждение совсем зашкаливает и сносит крышу, Малфой опускается на колени. Этот жест – словно отражение их первого раза, только совсем наоборот: в Малфое нет ни страха, ни покорности, ни провокации. Есть только звериная грация хищника, которой Рон почему-то никогда за ним не замечал, спокойная уверенность в собственной правоте и бесстрашие обреченного на смерть.

— Дыши глубже, Уизел! – скалится снизу Малфой, нисколько не заботясь о том, во что превратятся его стильные светлые брюки после стояния на коленях в уличной грязи, и расстегивает «молнию». И Рону ничего не остается, как последовать его совету: дышать глубоко и быстро сквозь стиснутые зубы, отчаянно давить стоны (Заглушающими и Отвлекающими Хорек не озаботился, а теперь уже поздно что-либо предпринимать), вцепляться пальцами в тонкие волосы Хорька, подаваться вперед до самого предела, тонуть в жаркой глубине рта, умирать и воскресать снова, чтобы, наконец, сорваться в пропасть – и не достичь дна, внезапно обретя способность летать. В последний момент Малфой отстраняется, и часть спермы попадает ему на лицо. Он закрывает глаза, жмурится, слизывает с губ попавшие на них капли.

— Запомни меня таким.

— Что? – Рон медленно приходит в себя. Даже простая способность стоять, не говоря уже о более сложных действиях, дается ему с трудом.

— Запомни меня таким. Обещаешь?

Рон вздергивает его наверх, прижимает к себе, осторожно сцеловывает свою сперму с сосредоточенного лица, гладит губами выгоревшие на солнце ресницы, тихонько шепчет в соленые губы, не очень понимая, о чем, собственно, идет речь:

— Обещаю. Но… Как же ты? Ты ведь…

— Кончил прямо в штаны, будто мальчишка, — точно лукавый эльф усмехается Малфой. – Хвала Мерлину за Очищающее заклинание!

Рон улыбается в ответ, достает палочку, чистит сначала Хорька, а затем – себя. На миг ему хочется остаться в этом заплеванном проулке навсегда, поселиться здесь на пару с Малфоем в виде местных привидений – и всю оставшуюся вечность до смерти пугать своими гейскими призрачными выходками перепуганных магглов. Но миг проходит, и Рон спрашивает:

— Ты домой?

— Домой, куда же еще! А ты?

— Заскочу на работу, обрадую Кингсли нашим возвращением.

— Ну, тогда… — Малфой вскидывает руку в небрежном жесте прощания.

— Увидимся! – говорит Рон и торопливо аппарирует, чтобы не совершить напоследок какую-нибудь глупость, о которой они оба потом будут жалеть.

Ему кажется, что вслед летит тихое:

— Прощай, Рыжий…