Солнышко (СИ), стр. 11

Малфой знал о нем все: как он дышит, что пьет (все, что горит, вообще-то), сколько времени проводит на работе и интимные подробности про размер зарплаты. Даже про нелады с Гермионой знал – Рон как-то пожаловался под наплывом постельной откровенности. Но, как выяснилось, сам Хорек так и остался для своего любовника тайной за семью печатями. «Не дальше койки. Не глубже задницы», — гласила предупреждающая надпись. И пускай Рон ничего не имел против малфоевской задницы, хотелось… глубже. До дна… души? Хотя с некоторых пор Рон и вовсе не был уверен, что от природы Малфоям положена такая бессмысленная штука, как душа.

Сова приносила записки: «В воскресенье, в полдень?» Рон, не читая (ладно, читая!), кидал их в камин. В мире не осталось никаких воскресений. Никаких праздников. Никакого Малфоя. Были только остохреневшие дежурства, задумчивый взгляд Гермионы, аресты, засады и допросы. И целая куча бумажек, чтобы не оставалось времени на раздумья и сожаления.

А потом было пламя. Мощный удар «Конфринго», снесший несколько магазинчиков первого этажа в Косой аллее и безжалостно прошедшийся по группе задержания. Рону еще повезло: он просто не успел покинуть укрытие. Остальные четверо погибли.

Впрочем, везение – штука довольно сомнительная, когда ты, наконец, пытаешься открыть глаза и с ужасом понимаешь, что не можешь этого сделать. Первая паническая мысль: «Я умер?» Потом постепенно, по запахам, звукам и еще каким-то трудноопределимым деталям приходит понимание: это больница. Стало быть, жив. Вслед за еще одной, провальной, попыткой открыть глаза – попытка пошевелиться. С тем же результатом. «Лучше бы я умер», — думает Рон. Из-под век – сами собой – начинают сочиться слезы, и это неожиданно больно. Больно так, что хочется кричать. Но и голоса нет. Только слезы. И сквозь эту оглушающую боль прорывается чей-то голос: «Ну что ты, солнце мое! Не плачь. Все пройдет».

От изумления Рон даже забывает плакать. «Солнцем» его зовет только мама, но голос явно мужской. Да и родственников, кажется, к больным в таком отвратном состоянии не пускают. А голос настойчиво шепчет, не отпускает: «Держись… держись… держись, мое солнце… все будет хорошо…»

Когда Рон снова приходит в себя, рядом с ним звучит совсем другой голос — милое женственное щебетание.

— А вот сейчас мы раздвинем шторки и впустим солнышко!

Рон вздрагивает. Это она что ли в прошлый раз про солнышко ворковала? Ну уж нет! Голос был мужской! Не надо ему никаких щебечущих красоток! То, что она — красотка, слышно даже по интонациям: так говорят только дамы, совершенно уверенные в собственной неотразимости. Рону даже не нужно открывать глаза, чтобы проверить свою догадку. Хотя, в принципе, мысль открыть глаза…

После предыдущих неудачных попыток Рон отчаянно трусит, но все-таки разлепляет склеенные, вероятно, от слез ресницы. И видит свет. Абсолютно белый свет, который вскоре трансформируется в абсолютно белый потолок палаты интенсивной магической терапии больницы Святого Мунго. Уже успевший за время службы побывать здесь несколько раз Рон узнает его из сотен других потолков.

— Что со мной?

Над ним склоняется слегка размытое женское лицо. «Хорошенькая», — думает Рон. Не подвел слух.

— Ой! Вы очнулись!

— Что со мной?

Он и сам знает, что очнулся. Ему бы теперь хоть какую-нибудь информацию!

— У вас были такие ожоги, такие ожоги! Мы думали, что вы не выживете! Вы неделю были в коме! И если бы не мистер Малфой!..

Слух Рона выхватывает из щебетания знакомую фамилию:

— Стоп! Причем здесь Малфой?

Недоуменное:

— Так он же вас спас…

— Спас?

— На вас живого места не было. Стандартные мази и зелья не действовали. Заклинания, как от стенки, отскакивали. Колдомедики только и смогли, что вас в магическую кому погрузить. А мистер Малфой…

Рон устало прикрывает глаза. От радостного щебетания начинает дичайшим образом раскалываться башка. А еще хочется спать. Смертельно, невыносимо хочется спать… Но он должен дослушать…

— Мистер Малфой стал вам какие-то свои зелья давать, модифицированные. И мази. Сам лично варил и мазал, никого не подпускал… Даже спал здесь. Кушетку себе трансфигурировал из стула и спал.

Рон чувствует, что ничего более интересного уже не услышит, и отпускает себя в сон. Последнее, что доносится до него сквозь наплывающую дрему:

— Ой! Я сейчас вашего лечащего колдомедика позову!

И последнее, что успевает ответить:

— Малфоя…

…— Ну и здоров ты дрыхнуть, Уизел!

— Хорек!

— Для вас, пациент, колдомедик Малфой!

Рону хочется глумливо подмигнуть зарвавшемуся «колдомедику Малфою», но, чтобы увидеть его, нужно повернуть голову, а на такие подвиги пациент нынче, похоже, категорически не способен. А глумливо подмигивать больничному потолку может только не совсем здоровый человек, причем – не в том смысле «нездоровый». Потолок и сам кому хочешь подмигнет: Рон давно заметил на нем скол штукатурки, напоминающий подмигивающий глаз. Но это так, игры подсознания. Рон вздыхает.

— Ты чего? – в зону видимости все-таки вплывает обеспокоенная физиономия штатного зельевара больницы Святого Мунго. – Больно?

— Ты похож… на инфери… — шепчет Рон. Неожиданно оказывается, что говорить в полный голос для него нынче из области совершенно невозможного.

— Это ты еще себя не видел! – ухмыляется Малфой. – Ты похож на плохо прожаренный бифштекс.

— А как же… профессиональная этика, а, Хорек? Пациентам… нельзя говорить такого… Возьмут… и загнутся…

— Не загнешься! – со знанием дела говорит Малфой. – Ты, Уизел, жутко живучий. А легкая пятнистость на физиономии будет привлекать к тебе девушек толпами.

— Зачем мне… девушки, Малфой?.. Ты вот… пожалуй… найдешь себе кого-нибудь… покрасивее…

— Ну… Это ведь ты меня бросил.

В каждой шутке есть доля шутки?

— А ты меня… обманул…

Малфой пристально смотрит ему в глаза. Потом опускает ресницы. По желтоватому от усталости лицу скользит легкая тень.

— Мы с тобой об этом после поговорим, Уизел. Сейчас тебе еще рано обсуждать такие взрывоопасные темы: перегреешься, а мне потом опять тебя с того света вытаскивать. На вот… Выпей – и баиньки.

Рон покорно приоткрывает губы и судорожно глотает, когда ему в рот тоненькой струечкой вливается какая-то очередная магическая гадость. Кажется, даже процесс принятия лекарств для него нынче становится чем-то невыносимо напряжным.

— Постой… Хорек… А как там мои… ребята?

Малфой глубоко вздыхает. В сущности, после этого слова не нужны. Но иногда их все-таки следует произнести.

— Все, кроме тебя, погибли, Рыжий.

Рон крепко зажмуривает глаза. Хватит с него слез! Слезы – это… больно.

… Потом начинается медленное выздоровление. Очень медленное. Магия не всесильна – для взрослых людей это аксиома. По мере того, как на обгоревших участках формируется нежная тонкая кожа, а к телу постепенно возвращается чувствительность, Рон начинает задумываться о том, стоило ли выигрывать у Смерти этот матч. Потому что «хреново» — совсем не то слово, которое бы во всех тонкостях передавало его богатые ощущения. Зловредный Малфой сокращает дозу обезболивающих зелий, намекая на крайне неприятные последствия привыкания. Лечащий колдомедик Рона, мистер Бауэр, с ним абсолютно солидарен. Еще бы! Рон скрипит зубами и старается делать это не слишком громко. Но Малфой слышит. Он всегда слышит Рона, даже когда тот ничего не говорит.

Иногда Хорек исчезает на целые сутки, чтобы вернуться с какой-нибудь очередной мазью и репликой:

— Я вот тут кое-что придумал…

Кажется, Рон начинает понимать, почему на Малфоя едва ли не молятся в аврорате. Если он и вредные для здоровья штуки изобретает так же гениально, как и полезные… Но аврорат остается запретной темой еще десять дней. Пока мистер Бауэр не переводит Рона в обычную одноместную палату и не разрешает прием посетителей. «По одному посетителю в день, мистер Уизли! И не слишком перенапрягайтесь».