Стригой (СИ), стр. 9

Хотел. Но вспоминал, кто он. Свое имя. Долг. Профессию и Предназначение. И плотнее кутался в старый плащ, смахивал дождевую воду с лица и прищуривал озлобленные карие глаза, уже различившие вампирский силуэт на лесном кладбище. А потом вставал и остервенело вбивал осиновый кол в грудь чудовища. Вешал на ниточку длинный клык, а утром, на рассвете, возвращался к заказчику и забирал плату. Скудную, вытирающую ноги о гордость и честь, но плату, без которой через пару недель загнешься.

Так что ни о какой Импи и семье нечего было даже и мечтать. Лишь встать, взять волю в кулак и рвануть в поисках очередного заказа. И вампира, который очень ждет, трясется в экстазе, томимый жаждой ощутить кол в небьющемся сердце.

— Может, ужинать пойдешь? — он и не услышал, как хозяйка перекошенного дома вышла на крыльцо и вырвала его, раздетого по пояс, задумчиво жующего колосок, из таких тяжелых для сердца дум. - Эй, я тебе говорю, Герд!

— Что? — видимо, слишком уж задумался. Любил он это: кроить лезвием душу, чаять ее несбыточными мечтами и никогда не забывать о непрекращающейся боли. Солнце между тем почти уже село, и стало немного прохладнее. Хотя бы пот ручьями не лился. Даже мерин дышал гораздо легче и свободнее, лежал за домом и вяло жевал свежую, скошенную охотником траву.

— Я говорю, есть пошли. Ты вон какой худой, смотреть страшно!

— Не боишься, что все со стола смету?

— Не боюсь, — рассмеялась Импи, уперши руки в бока, — желудок, небось, как у котенка стал, к позвоночнику уже прилип.

— Это верно, — усмехнулся Герд, поднимаясь. - И, походу, уже давно.

Ели молча. И хотя охотник еще не был голоден после поистине роскошного домашнего обеда с холодным молоком, совсем свежей молодой курочкой и горячим хлебом, инстинкт самосохранения и многолетний опыт подсказывали, что глупо это — отказываться от еды, причем вкусной, когда шанс насытиться вдоволь вообще появился. Да и нравилось ему у Импи. И суток не прожил, а понравилось.

Почувствовал себя нужным, когда накосил целую кучу сена, когда подлатал хату и притащил воду. Когда зарубил ту же курицу. Вообще занимался обыкновенными мужскими делами, потому что захотел по-человечески пожить. Пусть и всего пару-тройку дней, до тех пор, пока мерину не станет легче. А потом он обменяет его в ближайшем селе или городке на кобылку, немножко поколдовав над внешним обликом животного, чтобы на него вообще посмотрели. Чуть-чуть схитрит, как того требовала жизнь, и будет в выигрыше.

День он прожил по-людски. Так, как должен был бы, не будь охотником. И даже почти не думал о стригое, на какое-то время занявшем сознание своим противоречивым обликом по-доброму улыбающегося чудовища с мертвым, небьющимся сердцем.

По мере того, как тарелки пустели, нарастала и тревога, и Импи все больше косилась на починенное окно и колыбель, в которой тихонько спала девочка. Исгерд же был спокоен. Почесывая ногтем кадык, собирался с мыслями и ждал момента. И тот настал, как только последний луч солнца скользнул по крыше дома, затем — по бревенчатой стене, прополз по окну и лег на почву, а затем и вовсе скрылся. На небе ночь сменила день. Пора.

Он уверенно поднялся из-за стола, не забывая банальной вежливости, поблагодарил и, выслушав, «не стоит», «да брось», причем заметно нервное, принялся вычерчивать солевое кольцо вокруг колыбели, монотонно бубня что-то под нос. Этим «чем-то» были заговоры и молитвы. Те, что уже не пропустят призрака.

Недосып все-таки сказывался на его состоянии. Последний раз он отсыпался после встречи со стригоем, а теперь и вовсе вторые сутки не спал, да еще и проработал весь день и сейчас, изнуренный за этот невыносимо длинный день жарой и духотой, мечтал рухнуть без сил хоть куда-нибудь и проспать до полудня, а, может, и вовсе до самого вечера, махнув рукой вообще на все. Черт с ними, с делами, он же человек, в конце концов? Человек. А потому наравне с голодом и жаждой ощущает потребность в хотя бы непродолжительном, относительно здоровом сне. Вот и чертил круг, теша себя мыслью о заслуженном в кои-то веки отдыхе. И работал усерднее.

На самом деле мысль о том, что призрак не явится, была и казалась очень разумной — тот патлатый все-таки не дурак. Но Исгерд ошибся. Очень приятно ошибся, потому что почувствовал озноб где-то в середине ночи и ощутил, как на руках волосы поднялись дыбом. Следуя плану, благоразумно спрятался за раскрытую для проветривания дверь и замер. Импи не спала, он знал это. Призрак заметил. Склонившись к лицу девушки почти вплотную, так, чтобы та лицом ощутила дыхание смерти, этот могильный затхлый воздух, отчетливо прохрипел: «молчать». И поплыл к колыбели, в которой уже разрывалась девочка. Окна, казалось, дребезжали. Охотник ненавидел детский плач. Чувствовал тревогу, когда надрывный крик младенца врезался в мозг винтом, головокружение, то, как какой-то мерзкий, липкий ком застревает в горле и не дает дышать. Но ему нельзя было терять бдительность, нельзя было отвлекаться.

Он был профессионалом. А призрак — призраком, жертвой. Круг замкнулся. И дух взвыл.

Импи со слезами на глазах бросилась к ребенку, выхватывая из колыбели, и вылетела из дома босиком, с растрепанными волосами и безумными от страха глазами, уже и думать не думала об Исгерде, что остался с неприкаянным один на один, лицом к лицу. Но ей и не нужно было думать: ничем не могла помочь.

Между тем воющий дух снова принял человеческий облик, и в замкнутом круге билось не бесформенное создание с инфернально-горящими мертвыми глазами, а патлатое нечто — очень тощее нечто с растертыми в кровь запястьями и лодыжками, которые явно не забыли тяжести тюремных кандалов.

Он помнил заговоры наизусть. Наверняка знал, что если бы не спал вечность, а потом рухнул бы мертвым сном, так, что не слышно даже ударов кузнечного молота о наковальню, то все равно машинально смог бы прочитать древние тексты, разбуди его кто-то отчаянный. Память не подводила. И призрак это понимал.

Уже не сопротивлялся, выл скорее от боли, нежели от осознания поражения и ощущения смертельного страха перед тем, кому удалось его заарканить. Сдался. Выглядел слишком печально… Как певчая серая птаха, пойманная в силки, та, что просто хотела жить и боролась за это право, как могла. И ведь призрак не убивал. Не калечил. Просто питался, потому что это было жизненно необходимо, потому что не мог он сопротивляться своей сверхъестественной природе, а какой-то человек теперь хочет изгнать его. Причем так болезненно. И Исгерду было жаль духа, на самом деле жаль. Тяжело было смотреть на эту поникшую фигуру с подрагивающими, стертыми в кровь руками. Но он отрабатывал свой долг. Как и всегда, впрочем.

Патлатая фигура растекалась, как воск со свечи, расплывалась по полу, впитываясь в доски, пока не исчезла окончательно без права переступить порог этого дома. Теперь окажется где-нибудь подальше от этого места и никогда не найдет дорогу назад, пока однажды кто-нибудь, подобный Исгерду, не найдет могилу и не спалит кости. И тогда даже надежда на возвращение сгорит. Причем в буквальном смысле.

— Эй, — он все еще не мог говорить громко. — Все кончено. Заходи.

Импи, оглядываясь, прошмыгнула в дом, прижимая малышку к груди. Исгерд раздраженно фыркнул. За качество работы ручался.

— Неужели оно больше не придет?

— Ужели. Можешь ложиться спать, я сдержал свое слово. Дело за тобой, Импи, — охотник устало завалился на тюфяк у стены, сразу отбрасывая на пол покрывало — было душно. — Еще пару дней, если можно. И я уйду.

— Может ты… останешься? — голос девушки заметно дрогнул. — Насовсем. А еще… не хочешь в кровать?

Волки спят среди корней…

Охотник нахмурился, вспомнив прошлую попытку предаться греху. Как ее звали? Ах да, кажется, Рита? И сколько таких было, этих Рит? Определенно, много. Только воспоминания вызвали неприятные мурашки по спине, стоило лишь отыскать в памяти, пусть и бессознательно, голос стригоя.

— Исключено, — и потерял связь с внешним миром.