Стригой (СИ), стр. 10

Ненадолго. Вопреки ожиданиям.

***

Заснул охотник действительно быстро, уверен был в том, что перед глазами будет стоять глухая тягучая чернота, через барьер которой не пробьется и самый короткий, сбивчивый, нелепый сон, пугающий бредовым содержанием, но ошибся. Наверное, в сотый раз за последнее время. У него вообще появлялся весомый аргумент не доверять себе и с каждым днем он становился все более логичным и правильным. Да и вообще, как чему-то верить после бесконечной череды ошибок и невезения? Чертова участь…

Сон не отпускал.

Сжимал в цепких объятиях все крепче.

Но сначала подманил. Аккуратно.

Он стоял посреди бескрайнего золотого моря, чьи многотонные, гладкие, шелестящие волны слепили глаза червонным золотом ярче солнечного света, ярче раскаленного до бела металла, ярче пламени дикого лесного пожара. Тихий, монотонный шелест и запах пшеничных колосьев, невыносимого, но такого приятного жара, разомлевших под солнцем полевых трав… Запах свободы и полета. Невесомости и бесконечности. Независимости и спокойствия.

Высокие колосья, качающиеся на раскаленном, но таком родном ветру, нежно и ласково принимают на себя тяжесть мужского тела, обнимают, даже совсем не колются. Только все так же тихо-тихо шепчут, убаюкивая. И хочется засыпать и до конца видеть бескрайнее, чисто-синее высокое небо без единого рваного облачка с сияющим в самой вышине палящим солнечным диском. Слушать песни полей и чувствовать свободу от мрака и ужаса окружающей действительности.

Веки тяжелеют, и такая приятная, ноющая слабость растекается теплой лужицей по каждой клеточке измученного жарой и бесконечной охотой тела. Медленно, тягуче и так приятной. Так хорошо, что хочется заскулить от счастья, свалившегося на жизнь, жизнь цепной шавки на поводу у звонкой монеты, что превратила его существование в вечную зависимость, которую не излечить.

Горячий ветер ласкает огрубевшую, обветренную кожу лица, треплет темные жесткие волосы, взлохмачивая буйные пряди. Так хорошо и вольно. Спокойно, как давно уже не было. Легко. Он сдается, раскинув руки в стороны, открыв лицо солнцу, полной грудью вдыхает жаркий аромат, жадно глотает вздох, едва ли не захлебываясь в чуде исполнившейся мечты о покое. Он не хочет уходить.

Охотник!

Эй, монстробой!

Давай, попробуй! Поймай!

Ха!

Размыкает веки с трудом, хлопает длинными черными ресницами, пытаясь понять суть происходящего. Таит дыхание и переводит руку на бедро.

И кинжала нет. Вообще ничего нет. Только смятые колосья, что ярче и жарче полуденного солнца в зените…

Шавка!

Ну, давай же, вставай, лови, круши, терзай! Режь, крои!

ДАВАЙ!

Встает.

Поднимается, отталкиваясь от червонного золота рукой и плывет по колыхающемуся океану, выжигающему глаза ослепительным сиянием. Медленно, не дыша. Тихо. И чувствует, затылком, спиной ощущает тысячи, сотни тысяч мертвых взглядов.

Пес!

Ре-е-ежь!

Убивай людей!

Вбивай в сердца спящих кол!

— Нет…

Коли!

Вбивай!

Ну, охотник! Посмотри, как прекрасно золото! Как его много… Протяни руку… Лишь коснись. Сотни душ за медный грош! Сотни растерзанных душ!

— Я не убийца.

— Правда? — и мужчина замирает на месте.

Потому что посреди червонного золота полей стоит тот, кто выжил. Кто смог выжить. Улыбающийся ровным рядом человеческих, белоснежных зубов. Улыбающийся глазами цвета горечавки, обрамленными темными пушистыми ресницами. Стоит тот, чьи шелковистые волосы, накрывающие белую, как алебастр, шею, горят ярче пламени, ярче лесного пожара. Горят рыжей медью.

— Убийца, — произносит стригой одними лишь губами, беззвучно. Но так, что иллюзия леденящего душу голоса морозит естество. Сковывает толстым слоем льда.

Вампир меняется в лице. Хмурит медно-рыжие брови и опускает уголки аккуратных, точеных губ. И отходит в сторону, открывая то, от чего Исгерд падает на колени. И не может отвести взгляда.

А там, на слепящем глаза червонном золоте, лежат два тела, истекающих кровью. Два мертвых, до боли знакомых тела родителей. На пшеничных колосьях алеют крупные брызги. Стригой срывает мокрый, потяжелевший колос, подносит ко рту и растирает кровь по точеным губам и подбородку. Вдыхает металлический запах и, дрожа от удовольствия, прикрывая нечеловечески-синие глаза, облизывает подрагивающие губы.

Поворачивается.

— Твоя вина.

— Я ничего не мог сделать, я был…

— Ребенком? Чушь. Ты мог, охотник. И не сделал ничего.

— Я убил вампира, стригой! Я убил!

— Но не спас родителей. Убийца.

— Исчезни! — голос срывается. Исгерд почти хрипит.

— Я — это ты. То, от чего не уйти. Жажда. Вечная жажда крови. Моя — человеческой. Твоя — вампирской. Зависим. Как и я.

— Тебя здесь нет!

Охотник бежит, что есть сил. Безжалостно мнет червонное золото, вбивает в чернозем, рвет в пух и прах, бежит… И понимает, что у полей нет края. Бесконечный замкнутый круг.

— От себя не убежишь, глупышка.

Стригой рассыпается в пыль. В туман. И окружает.

— Я — это ты. Ты — это я. Убийца. Одной природы.

— НЕ УБИВАЛ!

— Лживый выродок!

Он просыпается, отплевывается от воды, перевернувшись на живот, дрожит всем телом и оборачивается на Импи с ушатом в руках, прожигая почерневшим, безумным взглядом. Дышит тяжело и шумно. Захлебываясь воздухом… Без аромата свободы, пьянящего сознание.

— Ты… ты кричал, — голосом девушка не владела совершенно. — Что с тобой?..

— Просчитался, — обхватив голову руками, прошептал охотник. — Нарвался… Дьявол, нарвался! Снова! Снова нарвался!

— На… кого?

— Будь ты проклята, Мара! Слышишь! Будь ты проклята, паскуда! Подавись и ликуй! Побежден! — хрипел охотник в темноту, сминая пальцами грубую ткань тюфяка, — Побежден тобой! Убийца одной природы!

И ночные кошмары плотнее сжали охотника в своих мертвых объятиях.

Объятиях, что обманчиво блестели ярче и жарче червонного золота…

========== Глава пятая: “Не спит лишь душа и все ищет глазами того, кто опасней волков…” ==========

— Герд, стой, куда ты? Ночь на дворе! — перепуганная Импи бросилась за охотником, хватая его за плечо.

— Прогуляться, — изворачиваясь, прошипел он и захлопнул за собой дверь, покидая перекошенный дом-уродец.

Злость. Нечеловеческая злость на самого себя.

Нужно было развеяться. Подышать свежим воздухом, походить, побродить, выругаться от души, чтобы в порыве ярости не впечатать Импи в стену, что есть сил сжимая рукой хрупкую тонкую шею, чтобы не обругать, не обидеть. Просто успокоиться. Попытаться.

Со двора он ушел в спешке, покидал его почти бегом, пошатываясь от ночного приступа, нахлынувшей слабости, делающей ноги ватными. Все еще хотелось спать… Но было страшно. Страшно от одной мысли, что события семнадцатилетней давности снова предстанут перед глазами и надолго охватят разум, вбивая когда-то забытые картинки в мозг прочнее. Почти забыл. Почти смирился с тем, что произошедшего уже однажды больше не изменить, не вернуть назад, что самобичевание не идет ему на пользу. Что помочь он не мог. Так за него решила Судьба, быть может, даже Бог. И на самом деле воспоминания заволакивались туманом, загораживались толстой непроглядной стеной, скрывающей ужасы прошлого, а сон, точнее, Мара, что прокляла охотника мертвым взглядом, разрушила эту призрачную стену, пропуская поток воспоминаний обратно. Туда, где не ждали.

Злость. Обида. Ненависть к самому себе, возросшая во сто крат. Хочется выть, рухнуть на пыльную землю, в темную пересушенную траву, а не в червонное шелестящее золото, и, обняв ноги, прижав колени плотно к животу, затрястись в сухих рыданиях так, чтобы никто не увидел, не узнал. Но чтобы стало хоть чуточку легче. Исгерд был гордым. Не позволял себе дать слабину и всю жизнь нес на себе проблемы, зарывал человеческие страхи, мечты, желания и эмоции глубоко в себя, так, чтобы отрезать их от выхода. По каплям копил в себе злость и обиду, отчаяние, смертельную тоску и не выпускал уже никогда. Не позволял выйти наружу и захлестнуть кого-то волной несдерживаемого гнева, животной ярости или истерики.