Стригой (СИ), стр. 50

— Тебя ломает, — спокойно произносит Исгерд. — Не издевайся над собой и возьми, что хотел. На тебя смотреть страшно.

Вергилий не сомневается, что взгляд у него сейчас, мягко сказать, животный; словно окончательно обезумев, сползает на пушистый мягкий мех, ластится к телу мужчины и замечает, что тот нисколько не меняется в лице. Снова, снова он знает, что сейчас в этой безбожной рыжей голове нет и капли разума, лишь одна заветная цель — утолить жажду. Голод. Болезненную манию, лишающую облик остатков человечности.

— Можно… — дрожащим голосом умоляет Бланкар, — можно шею?.. Прошу, я остановлюсь, я контролирую себя! Я не причиню вреда, Герд…

Он едва успевает кивнуть, соглашаясь, как стригоевские руки обнимают плечи, как сам он, не соображая, что творит, шустро седлает колени и вжимается лицом в горячую кожу, глубоко вдыхает аромат крови, что быстро циркулирует по венам. Не реагирует на напряженное давление мужских рук вокруг торса. Бьется в горячке, всхлипывает от мелкой, сумасшедшей частой дрожи, бьющей тело, и прокусывает кожу, запуская пальцы в темные волосы. И медленно проглатывает кровь, эту непревзойденную по вкусу и запаху кровь, еще более изумительную от внешне тщательно скрытой реакции Исгерда на все происходящее. Остается лишь вжиматься в перетянутый бандажом торс и тихо, явно сдерживаясь, поскуливать в шею. И даже не пытаться соображать по поводу того, что по идее за такое должен давно уже биться в предсмертных конвульсиях с перерезанным от уха до уха горлом.

Каким-то чудом Вергилий заставляет себя вовремя оторваться от шеи. Пытается отдышаться, не выпускает из пальцев отросших прядей, судорожно зализывает две темные ранки, из которых тонкими полосками течет живая влага. И только теперь понимает, что рука, ощутимо оглаживающая крылья лопаток, пальцы, стирающие с губ пленку густеющей крови — не мираж. Замирает. Будто впадает в оцепенение и чувствует, как колотятся сердца, точно не шесть сотен ему, а каких-нибудь семнадцать лет. Отстраняется. Адекватным, разумным взглядом сапфирово-синих глаз заглядывает в потемневшую бездну и понимает, что немой ответ на немой вопрос дает согласие на все. И, напрочь забывая о сломанных ребрах охотника, о его все еще не отступившей слабости, впивается в губы с таким отчаянием, с таким нечеловеческим желанием, что самого себя не узнает. И каково же было его удивление, когда Исгерд ответил. Когда до боли целовал, вышибая остатки разума из головы, когда плотнее прижимал к себе, усаживая стригоя на бедра и недвусмысленно давая знать о приносящей тупую и тянущую боль эрекции.

Травник издеваться не собирался, хотя и сам выть хотел от того, как выкручивало поясницу и сводило ноги. Нечеловечески-горячими ладонями шарил по напряженным мышцам, прощупывая тело, сам жадно принимал ласку, хрипло выдыхал, чувствуя давление губ на шее, этот влажный холод, то, как наматывали на сжатый кулак его сыпучие пряди и тянули вниз, открывая горло для очередного клейма, мокрым пятном темнеющего на полупрозрачной коже. Однако кое-что он уже соображал. Точнее, действовал подсознательно, сминая губы в жестком поцелуе и перехватывая руки мужчины, ловко заваливая его под себя и дрожащими пальцами безуспешно пытаясь расстегнуть ремень, так подло не поддающийся хозяину. А помощь пришла, откуда не ждали. И справилась с полоской выделанной кожи с куда более явным успехом.

Вампир вопросительно взглянул на распластанного под ним охотника, что тяжело дышал и сжимал его бедра. Неужели так просто? Неужели…

— Я в этих делах не мастер, — осведомили его, — так что… так что давай сам.

И вздрогнул от почерневшего взгляда, адекватность которого сразу же канула в Лету. Вампир буквально сидел на нем, нетерпеливо расстегивая мелкие пуговицы неизменно белой рубашки, мешком висящей на теле, хватал припухшими губами воздух и не отводил хмельного взгляда. Выпуклость на узких плотных штанах только подтверждала приблизительный исход дальнейших событий.

Вергилий был очень худым. Прямо-таки тощим: обтянутые кожей ребра и мышцы, выступающие ключицы, острые плечи и тазовые кости, плоский живот. Всем своим угловатым, подтянутым телосложением он напоминал гончего пса. Однако долго Исгерд любоваться им не смог. Осталось только стыдливо закрыть глаза, когда проворные стригоевские руки буквально сорвали с него тонкий ремень и стянули штаны, разводя ноги в стороны. Нет, он наслышан был о самом процессе, но лишь приблизительно. И посчитал себя героем своего времени, когда не прибил вампира сразу же, как почувствовал в себе его тонкие, перемазанные какой-то скользкой прохладной дрянью пальцы, выглаживающие узкие стенки и входящие почти на всю длину. И едва ли воздухом не захлебнулся, когда те самые пальцы уж слишком резко вошли снова и ощутимо надавили, да так, что внутренности узлом завязались, из глаз рвануло фонтаном искр, и горло предательски выпустило хриплый, придушенный вскрик. А он и не узнал собственный голос. Прогнулся, прошибаемый каким-то разрядом.

Услышал вергилиевскую усмешку. Мстительно сгреб того в охапку, наклоняя к себе, и взялся откровенно насиловать сей паскудный рот, ощутимо кусая губы, с нескрываемым наслаждением зажимая в руке шелковистые волосы, свободной — мягко сжимая ствол пульсирующего члена и растирая вязкие капли по головке. Вампир постанывал в рот и толкался в руку, двигая худыми бедрами. Понимал, что если сейчас же не войдет, то, наверное, тут же и рухнет на поджарое, распаленное тело охотника, заставив его закричать в голос от чрезмерного давления на сломанные ребра. Да, он все эти дни любыми возможностями обезболивал их. Но не сомневался, что они не дают о себе забывать и сейчас.

Отстранился. Пропустил руку под поясницу Исгерда, от чего тот прошипел от боли; сгорая, приставил головку члена к разработанному входу и в несколько спешных, отнюдь не безболезненных движений пробился почти на всю длину, пальцами свободной руки отбрасывая со лба Бранна влажные темные пряди, чтобы лучше рассмотреть это некогда суровое и безучастное лицо, успокаивающе поглаживая скулы, касаясь гладко выбритой кожи. Оказывается, широкую бровь пересекала тонкая полоска шрама. Он никогда не замечал этого. Ровно как и не помнил коротких рубцов на груди и плечах. Они меркли на фоне гораздо более внушительных увечий, что остались после схваток с порождениями ночи.

— Ты как? — прошептал Вергилий, окончательно заполнив рельефное, по-своему красивое тело.

Мужчина лишь молча кивнул, не без труда расслабившись и сжав рукой стригоевское мускулистое бедро, вскользь пройдясь губами по аккуратному подбородку. Рыжие, спадающие волосы приятно щекотали шею и грудь.

Вампир сделал пару легких, размашистых движений под сорвавшийся болезненный стон. Неудобства доставлял не только вошедший на всю длину член, но и сломанные, пусть и прочно зафиксированные бандажом, ребра. Однако даже к плохому привыкаешь быстро, и то самое плохое становится столь по-странному приятным, что в глазах искры пляшут, и пальцы ног поджимаются, а в когда-то ненавистном создании начинаешь видеть прекрасное существо с сосредоточенным белым лицом, порозовевшими щеками и сумасшедшим, опьяненным ультрамариновым взглядом. Становится столь по-странному приятным, что рука с необъяснимым удовольствием сжимает поджарую стригоевскую ягодицу, что сам охотник во весь голос стонет в такт амплитудным и размеренным толчкам, всем телом отдается и ощущает уверенные движения тонких умелых пальцев на собственном стволе влажного члена, что прямо раздирает от напряжения. Одно дело самому удовлетворять собственные, возникшие после сумасшедшей и напряженной ночи потребности, выполнять однообразный и незамысловатый ритуал, последствия которого вязко белеют на огрубевшей руке. Другое — нырнуть в неуправляемую реку и поддаться ее непредсказуемому движению, прислушиваться к ощущениям и непроизвольно вознаграждать старания мимолетных слабостей низким, приглушенным заговором — бессчетным повтором одного и того же имени.

Он лежит на спине, ему адски неудобно на полу — еще и меж ног вампира вмещать, задыхаться от жара камина и тела сверху, однако и слова против он не говорит. Просит его ускориться и отрицает боль в ребрах. Нагло отрицает, переводит руки на бедра Вергилия и практически сам вбивает его в себя под аккомпанемент и его, и собственного голоса. И вскрикивает от смеси ощущений, выгибаясь и вжимаясь телом в жесткий, бледный торс травника, чувствуя, как своя же собственная сперма вязко растекается по напряженному животу рыжего, который замер, максимально вбившись внутрь, всего мгновение назад.