Стригой (СИ), стр. 49

Крохотный комочек стремительно рванул вниз с вершины, по крутому склону, рванул, превращаясь в исполинских масштабов ком, сметающий все на своем пути. И город, располагающийся аккурат у подножия, совсем скоро будет погребен под тоннами колючего снега. И тогда все чаяния и надежды наконец сгорят синим пламенем несбыточности. Наступит Вечность. Вечность, в которой места для одного добропорядочного и жертвенного вампира не найдется.

Но, думалось ему, совсем скоро Исгерд просечет что-то неладное. Обязательно узнает, что скрыл под рубашкой стригой, ибо на то он и профессионал, следопыт, тактик и логик, чтобы узнавать все то, что крайне интересует. А ведь он уже успел что-то заподозрить. О чем и сообщил.

— Запах, — с сомнениями сказал он тогда, поморщившись, — что-то сгорело? Все равно что свиней палят.

— С улицы несет, — отмахнулся вампир и судорожно сглотнул. На его коже были выжжены шестнадцать рун, что образовывали ровный, точный круг. Круг на валашском, который почует даже третьесортный кровососущий и мертвечину потребляющий.

Охотник лишь пожал плечами и вышел. Но по взгляду видно было, что он откровенно усомнился в стригоевских словах. Кому вообще придет в голову смолить чью-то шкуру посреди города, тем более в этом квартале? Благо, он был неразговорчив в последние дни. И от созерцания озадаченного лица становилось не по себе.

Ведь и без того вампир страдал.

Попробовав человеческую кровь, потерял когда-то железный контроль над собственным сознанием и теперь отчаянно боролся с собой, чтобы не получить ее раньше, чем мужчине станет лучше. Нужно совсем немного, не больше стакана, но, Господи, как сильно хочется снова ощутить этот исключительный вкус!

До дрожи хочется впиться в руку, маленькими глотками, растягивая удовольствие, поглотить необходимую дозу и окончательно восстановиться. Вновь вернуть себе статус одного из самых матерых ночных существ с фантастической силой и экстраординарными способностями. С поразительным обонянием, зрением и возможностью расправлять бархат перепончатых трехметровых крыльев.

Да, возможно, теперь и ни к чему принимать кровь, ведь, скорее всего, жить осталось совсем немного. Однако и опускать руки — полностью перечеркнуть свое былое величие и самоуверенность, растоптать ногами последние остатки гордости.

Он обязан воспользоваться этим бесценным даром. Он никогда не станет применять силу, чтобы напиться крови. Принципиально. Но вот принять ее от чистого сердца, от искреннего желания помочь, да к тому же и от этого человека… как удержаться?

Ломает.

Он тщательно скрывает это, старается реже попадаться мужчине на глаза, ибо руки колотит нервическая дрожь, а в глазах чернеет от желания, затмившего рассудок. Он знал, что именно сейчас крайне опасен. Что может сорваться и просто прокусить шею, выпить все. До последней капли. И так бы случилось, если бы драгоценным сосудом не был Исгерд. Лучше уж совсем умом тронуться или собственноручно жизнь прервать, чем посягнуть на его существование. Себе дороже. Он может дать отпор. И вряд ли милосердно позволит себя растерзать кому бы то ни было.

Вечерело. От ощущения приближающегося действа колотило, как при болезненном ознобе. На удивление, охотник вообще не появлялся. Не покидал своей, точнее, стригоевской комнаты и невесть Бог чем занимался: то ли колья с утра до ночи точил, то ли молитвы читал. Зная Герда, вампир был уверен, что тот сутками спит. Знает, как дорог отдых, сколь редко выпадает возможность посвятить ему свои дни. К тому же, телу нужен покой. Теперь он даже не морщился, когда поднимался из-за стола или опускался в кресло. Видимо, успел привыкнуть к ощущению непрекращающейся тупой боли в боку.

Вергилий с трудом мог вспомнить те времена, когда весь его рацион занимала живительная алая влага. Боже, как далеки те дни, когда он, совсем еще юный, не доживший и до сотни лет, с нескрываемым удовольствием пил кровь.

А потом что-то вдруг в нем надломилось.

Это было навязчивой идеей, принципом, неожиданно появившейся целью, что целиком и полностью завладела сознанием. И он бросил. Просто однажды взял и не прокусил очередную шею. Не вышвырнул обескровленное тело в ближайшие кусты, не взмыл в небо навеселе от лошадиной доли выпитой крови, чем вызвал еще более предвзятое к себе отношение со стороны окружавших его вампиров. Мало того, что со столь юных лет волочился за своими ровесниками, юношами, принцами ночи, так еще и от нормального образа жизни отказался, нахальнейше нарушил тысячелетние традиции высших существ!

И не скоро понял, что даже с железной силой воли не выживет без такого необходимого элемента существования себе подобных.

И осознал, что значит по-человечески смертельная слабость. В ход пошли мелкие звери. В городах, где он временно селился, кошки стали редким гостем на улицах. Пропадали птицы. И так до тех пор, пока Вергилий не переключался на людей. Одного в несколько лет. И без этого — никак, хотя такое жалкое количество крови было чем-то из ряда вон выходящим в мире, где правили бал ночные порождения Тьмы.

Тогда, на погосте, он не соврал, что не убивает людей. Пользуясь природной способностью гипнотизировать, очаровывал, брал от нескольких понемногу, восполняя такую ощутимую недостачу. Слукавил лишь, сказав, что не пьет кровь. И бился об заклад, что Исгерд ему не поверил, ведь даже трое суток назад он, казалось, вообще не удивился тому, с какой жадностью вампир прильнул к его руке, делая судорожные глотки, будто пребывая в агонии.

Его и сейчас колотит. Бросает то в жар, то в холод, мучает дрожью, сухостью во рту, с которой не справляется вода. Ему, черт возьми, необходимо это жалкое количество, чтобы еще надолго перебороть тягу! Жизненно необходимо!

Стригой был уверен, что ради нескольких глотков будет на коленях умолять Герда, чтобы тот позволил еще раз укусить его. Благо, тот был согласен.

Осталось лишь дождаться момента, когда скрипнет дверь, и охотник сам появится в комнате у камина.

И вот тогда все придет в норму. Тогда он, успокоившись, будет бороться с новой жаждой, в сражении с которой не имел ни единого шанса.

***

Хотелось взвыть и попросту удавиться. Прекратить мучения, сводящую с ума манию, от которой сводило челюсти. Хотелось дождаться этого проклятого скрипа двери и кинуться в ноги охотнику, только бы это поскорее закончилось. Выдержать… Просто выдержать еще несколько минут.

Затуманенным, совершенно неадекватным взором стригой весь вечер сверлит злосчастный выход из комнаты, прислушивается к звукам в надежде уловить всхлипы несмазанных петель — тщетно. Исгерд явно не идет. А, может, пойти самому? Он же сказал, чтобы речь о стеснении или вежливости даже не шла, когда решался столь важный вопрос. Сам ведь подписался на все это, причем добровольно, без тени принуждения.

И тем не менее он ждал. И ожидание медленно, но болезненно и по-хозяйски пожирало целиком.

«Пожалуйста, — все повторял, как переклинивший, внутренний голос, — прошу, выходи!» Но ответа не следовало, что нагоняло страх и какое-то животное отчаяние.

Полночь. Дрожь в теле. Одна лишь мысль в воспаленном сознании, что волком воет уже много часов.

И скрип.

Скрип… двери! Мерные, абсолютно спокойные шаги, полный контроль над собой, над своими чувствами, от которого колышется воздух, от которого становится не по себе с учетом того, что прекрасно знаешь о полной осведомленности охотника по поводу этой сумасшедшей ломки. Да какие нервы нужно иметь, чтобы с таким безразличием находиться в комнате с одержимым, обезумевшим вампиром?

А он, как ни в чем не бывало, осторожно опускается на шкуру у горячего камина и прожигает взглядом пляшущее пламя, что отбрасывает тысячи теней на стены комнаты, что играет в темных пронзительных охотничьих глазах. Будто обдумывает, что сказать.

— Там холодно, — просто и бессмысленно выдает он, потирая руки.

Стригой не отвечает. Опускает взор на дрожащие кисти, нервно сглатывает и чувствует на себе понимающий взгляд. Хочется исчезнуть из этого места. Испариться. Трусливо, поджав хвост, сбежать, чтобы не ощущать горечи полного поражения, тошнотворной слабости и зависимости! Какого черта он так издевается? Какого черта делает вид, что это — нечто само собою разумеющееся?