Стригой (СИ), стр. 42

Веки тяжелеют.

Ах, он же совсем забыл сказать любезным хозяевам, что покидает их. А смысл? Кто его остановит? Кому он, черт возьми, нужен?!

— Отдохни, — шепчет уже самому себе. — Просто поспи. Последний раз в этой проклятой бесконечности серых дней.

И словно по легкому жесту колдовской руки Бланкар смыкает веки, бессильно роняя руку на пол.

А на улице заливаются петухи. А на улице кипит жизнь в пасмурном свете. И в Ароне, в холодном и мрачном поместье, там, где жизнь уже неделима со смертью, спит, быть может, и хмурый Исгерд Бранн. Его Исгерд Бранн.

***

Ему никогда не снились сны, и он был уверен, что, если это случится, настанет время покончить с собой. Знал, что однажды доиграется. Доигрался. Ибо едва смежив веки, окунулся в темноту, в которой увидел… свет.

Призрачный лунный мягкий свет осеннего ночного светила, что указывал дорогу в непроглядном и недружелюбном холодном мраке. Туда, где высятся деревянные фигуры: доски — одна поперечная и две продольных. Прямая и наклонная. Кресты. Что-то в этом было, нечто такое, чем ни в коей мере нельзя пренебрегать. Особенно тогда, когда видишь едва ли не первый сон в шестьсот двадцать один год. Вампир доверился чувствам, к тому же в сонных чертогах он мог все. Воздух задрожал от взмаха крыльев. Он поднялся в небо, следуя за мерцающей в непроглядной ночи дорогой, позволяя нейтральному ветру ласкать изменившуюся до неузнаваемости кожу.

Что-то крутилось в воспаленном мозгу. Что-то определенно точно важное, такое необходимое, связанное с тайной этого дьявольского поместья. То, что могло непременно помочь.

И вспомнил, бессознательно совершая очередной шумный взмах. Понял, расширив от удивления глаза и рванул вперед — так быстро, как только мог в этом вязком воздухе, что по консистенции больше напоминал болотную трясину, затягивающую на прогнившее дно, едко пахнущее метаном.

Ну конечно. Как же иначе? Как он мог забыть, что гласила легенда? Он мог увидеть, мог прямо сейчас узнать, что же скрывается в недрах поместья Сигвата! Лунный свет падал на кладбище так, что длинные уродцы-тени, совершая бег по неровной земле, кривыми линиями резали земли старого жальника. Луна была точно над кладбищем, будто ее кто туда приколол булавкой, как бабочку, в самый центр беззвездного и закрытого тучами неба. И тени крестов к одному лишь сходились — кругом чернели около склепа.

Теперь-то он понимал, почему лишь вампир мог найти это место. Человеку не позволит рост. Он не воспарит над старым фамильным погостом, не увидит жуткой картины — сотен теней, что тянутся к склепу, точно черные руки мертвецов. Вергилий мягко спустился на кладбищенскую землю, складывая за спиной крылья, напоминающие формой и текстурой крылья летучей мыши. Правда, почти двухметровой и тощей, как высохший покойник. Нет, он обязан узнать все. Он не имеет права терять такой шанс, сей подарок Судьбы, так кстати снизошедшей с небес в его руки именно сегодня, когда решался острый вопрос жизни и смерти.

И долго, будто целую вечность, спускается по хрупким ступеням, каскадом вьющимся вниз. Все ниже, ниже и ниже, в подземелье, из которого тянет застоявшимся воздухом.

Глаза различают в непроглядной темноте каждый камешек, кирпичик. Паутину, которая свисает со стен, как фата с головы невесты. Обоняние раздражает запах сырости и плесени. Запах старости. Смерти.

И хотя до последней ступеньки, до спуска в коридор, поворачивающего налево, к сердцу склепа, еще далеко, Вергилий отчетливо улавливает обострившимся слухом, как бьется вампирское сердце. Точно часы. Монотонные, редкие удары. Как будто подводные толчки — гулкие, закладывающие уши. Поверхностное дыхание. Мертвый сон. Но стригой знает, что он оборвется с наступлением сумерек. Чувствует в воздухе злобу. И голод. Он напоминает маленького беса, который копошится во мраке, выжидая, как бы чего перехватить — только бы унять вечное, сводящее с ума желание насытиться.

Он хотел рассмеяться в лицо тому, кто считал, что чудовище было куплено, чтобы втихаря устранять ненужных претендентов на хозяина ключей поместья. Хотел истерически заливаться хохотом, ибо не родился еще тот высший, что снизойдет до якшанья с людьми ради денег или души. Ни один.

Просто этот нашел выгодное, вольготное место. Знал, что устроился совсем недалеко от кипящего жизнью поместья, где его всегда ждет полноценный обед, льющийся в глотку нектаром темных Богов. Знал, что, если будет нападать лишь на один единственный род, проживет долго и счастливо. И не прогадал. Травник не сомневался в том, что обитатель сего мрачного места гораздо старше него, возможно, он (или она?) вообще один из первых вампиров, что явились на свет еще тогда, когда на землю ступили Старшие люди — четыре высшие расы, что владели силами стихий, запретных таинств, которые давно забыты. Возможно, даже к счастью.

Стригой вошел в непроглядно-темную залу, совершенно пустую, отражающую какофонией звуков каждый неслышный шаг. Его родич не мог проснуться. Еще не время. Внушительных размеров каменный саркофаг стоял в центре, плотно накрытый неподъемной крышкой. Он слышал лишь тишину. Мертвую тишину склепа и дыхание вечности, которое разорвал ускоряющийся стук сердца. Чужого. Гулкие подводные толчки стали раздаваться с ускоренной частотой, били будто в мозгу. Крышка саркофага дрогнула, со скрипом сдвинулась, едва Вергилий дошел до середины. Землянисто-серая рука схватилась за край саркофага, поднимаясь в ложе. Чудовище повернулось. На звероватом лице горели желтые, голодные глаза, отчетливо был виден вампирский оскал — мелкие, один к одному, острые зубы. Вся сотня. В мозг бил шепот неподвижных, тонких, растянутых в плотоядной улыбке губ. Валашский язык* резал слух.

А Вергилий, шумно дыша, подскочил с жесткой лавки, едва унимая дрожь в пальцах.

Темнело…

Он опоздал.

Проспал! Просчитался, попался на уловку хозяина склепа, который лишь тянул время!

— Дьявол, Исгерд!

Бланкар вихрем выбежал из дома, едва ли не снеся с петель несчастную, многострадальную дверь, не оборачиваясь, раскинул руки и…

И взмыл в воздух, шумно взмахивая парой полупрозрачных, серых крыльев.

Еще не отошедшая ко сну деревня дрогнула от женского визга.

Вергилий чувствовал, как теряет силы с каждой верстой. Но отступать было поздно. На кону стояла жизнь Герда.

Жизнь, за которую стригой намеревался сложить голову.

Комментарий к Глава восемнадцатая: «О подставных снах и искренних вампирских чувствах»

Валашский - раннерумынский язык, который, как я думаю, вполне пошел бы на роль вампирской мовы. Валашский преимущественно использовался на юге Румынии.

========== Глава девятнадцатая: «Начало всех начал» ==========

А он сходил с ума, сжимаемый в тиски паническим ужасом, который испытывал перед творением ночи впервые, ибо в поместье творился сущий ад, который вообразить себе было непостижимо, от слова совсем. Исгерд предусмотрительно выпроводил ночную посетительницу, с которой связался на пьяную голову и отбиться от которой все никак не мог. Не отправив по опасному коридору, на связанных меж собой шторах опустил к земле и приказал бежать, не оглядываясь, запираться в доме, еще лучше — в церкви и молиться со свечой в дрожащих руках. Про себя думал, что лучше бы ей вообще не возвращаться. Он не показывал перед ней своего страха. Не мог сделать этого, обязан был быть образцом спокойствия, человека, контролирующего ситуацию, однако сам, едва Арлетта скрылась за первым поворотом, нервически кинулся к закрытому на замки шкафу, дрожащими пальцами сжимая ключ.

Поместье содрогалось. Вой стоял такой, что, казалось, даже зеркала, коими был увешан коридор, пошли глубокими трещинами и готовы были вот-вот взорваться от низкого, утробного рева того, что проснулось и выбралось в стены многострадального здания. Выбралось голодным, взбешенным и неутомимым.

Сигвата Керро не было. Поместье было абсолютно пустым, за исключением вооруженного отряда, караулившего снаружи, и самого Исгерда. Только вот бился он об заклад, что помощи так и не дождется. Тело колотило. И он не мог понять, почему, ибо в своих силах был уверен. Был уверен даже тогда, когда чувство паники само собой проникало в мозг острыми длинными иглами, когда пронзало каждый миллиметр тела, сковывая, вводя в полное оцепенение, да такое, что мысли из головы выбивало напрочь. Нечто инородное упорно пыталось завладеть его существом, внутри боролся страх, щедро залитый инстинктом самосохранения, и уверенность в собственных возможностях.