Стригой (СИ), стр. 38

— Я к нему в няньки не нанимался, — прошипел, точно змея, вампир. — Теперь у него есть другая поддержка и опора. Этот выбор сделал лишь он сам.

— Гил, послушай,..

— Не зови меня так.

— Гил…

— Дьявол, просил же!

— Ведь ты не прав, — не унимался настойчивый голос. Собственный голос, который именно сейчас показался стригою надоедливым и неприятным. Каким-то чересчур самоуверенным. — Ему свойственно тянуться к женщинам. Подумай сам.

Вергилий побежденно поджал губы и нахмурил брови. Сильнее сжал ремни поводьев пальцами, хоть те и болели. И черт бы с ними, пусть. Разве ж это боль? Настоящая в данный момент пожирала изнутри, будто вышеупомянутые пальцы он опускал в расплавленный металл.

— Сколько ты терпел из-за своих… предпочтений? Другие знали, наслышаны были, а он? Он, который привык видеть, как вас, мужеложцев, жгут на кострах? Вы же демоны.

— Ты это и есть я! — не выдержал вампир. — Перестань все сводить на меня!

Но больше ему голос не ответил, потому что понял: незамысловатая истина до травника дошла, и тот сатанел все больше. Взвыть был готов от своего незавидного положения. Жаль только, что ликантропом* он не был, а то вмиг бросил лошадь и помчался к одинокому обрыву под луной.

Лошадь потихоньку привыкала и шла все спокойнее, медленно удаляясь от города. Самым странным было то, что Вергилий понятия не имел, куда едет. Едет — вот ключевое слово. Главное, удаляется от этого злополучного Арона, где все вдруг загорелось, как страницы истлевшей книги.

«Уйду в глушь, — подумал он, — как можно дальше от галдящих улиц, от грохота телег и вони сточных канав. Туда, где мне не придется просыпаться на стук в дверь очередного нелегала, где вычурные баронессы не будут плакаться в рубашку, уговаривая продать снадобье, что лишит жизни внепланового ребенка. Подальше от этой гнили и грязи, в провинцию. Найду крохотное селишко, поселюсь на краю, так, как подобает ведьмам, и буду собирать окрестные травы, меняя их на продовольствие у местных кметков. А, может, и сам хозяйством обзаведусь… Сад разобью. Господи милостивый, вампир-садовод… Кому расскажешь — умрут от приступа истерического смеха! Видно, жив во мне еще мальчишка-романтик, жив. Впрочем, что плохого в глуши, а? По крайней мере уже ничего не будет напоминать…»

— Я стал совсем другим, — тихо проговорил вампир голосу. — Раньше все было иначе. Раньше я не стремился… к людям. Я боялся. А сейчас не боюсь, напротив, хочу подойти ближе, понимаешь?

— Я — это ты, — подтвердил голос. — На то и существует опыт, чтобы делать на его основе выводы. Хочешь — пусть так. Повезет в другой раз, Гил. Не всегда все происходит сразу.

На «Гила» он не сказал ни слова, даже не поморщился. Только захотел задать один интересный вопрос: а какой человек, кроме Исгерда, не убежит от него с истошными криками? А кто еще сможет хотя бы смотреть ему в лицо, не умирая от панического страха? Он знал, что охотник не доверяет ему. Прекрасно знал и видел. Но его страх прошел почти сразу. Герд смотрел на него, как на человека — ничего такого, что может вселять в душу животный ужас.

— Уже не повезет, — спокойно поставил точку вампир. — Уже не повезет. Такой шанс выпадает раз в шестьсот лет…

***

Он уходил от Арона уже больше четырех суток. Миновал одинокие домишки, удаленные от дороги, проплывающие мимо деревни, — все не то, все слишком близко. Каждый рассвет он встречал спиной. Каждый рассвет он видел, как впереди маячила безголовая тень на черном пятне очертания лошади.

Дождь застал стригоя к полудню первого дня пути, ухудшая и без того незавидное положение беглеца от самого себя. Холодный ливень ранней осени вымочил его до последней ниточки, так что пришлось свернуть с тракта к ближайшему хилому лесу, найти укромное место и каким-то чудом распалить из сырых веток костер. Мало того, что он вымок, прихваченная одежда была слишком легкой, и одеваться в нее было абсолютно бесполезно, так что продрогший до костей вампир грелся полураздетым перед шипящим от капель воды костром. Грелся, трепал медно-рыжие пряди и как в бреду что-то монотонно твердил себе под нос. Если бы случайный проходимец увидел его, сидящего перед огнем и будто заклинающего резвое пламя, то наверняка принял бы за умалишенного. На счастье проходимцами тут даже близко не пахло. Он был один.

Раньше дождь не причинял ему вреда. Да и о чем тут говорить, когда он запросто вытаскивал из груди кол и жил дальше, наслаждаясь каждым днем? Теперь все обстояло значительно хуже. Теперь он в полной мере почувствовал прелести простуды: озноб, слабость. Теперь он тратил на отдых вдвое больше, нещадно тратил запасы трав, как помешанный пытался найти что-то новое, хоть время сбора почти ушло. Лекарственные растения действовали плохо. Стригой начал бы опасаться за себя, не будь у него в голове навязчивых воспоминаний о том, что еще совсем недавно ему удалось увидеть у охотника в комнате.

Вообще-то он многое готов был отдать, чтобы не вспоминать об этом. Воистину многое. Но память… Она же такая: нежелаемого не выбросишь так просто, как хотелось бы, нет. Пока вдоволь не настрадаешься — не отпустит.

Ко всему прочему его начинали донимать ночные похолодания. Осень только начиналась, а день сокращался, ночи становились длиннее и холоднее, от чего ему делалось ну никак не легче. Сочетание простудного озноба и окружающего холода сводило с ума, он отчаянно пытался согреться, дышал на руки, плотнее кутался во всю имеющуюся одежду, но все было бесполезно: пальцы коченели, кончик носа был ледяным, а ветер, дующий в спину, сгибал пополам.

Он мог без труда развернуть лошадь, пустить ее галопом к Арону, вернуться туда и протянуть ноги перед камином, налить большую кружку горячего отвара на травах, заснуть в кресле под треск жаркого, приятного пламени, согревающего своим теплом каждую клеточку продрогшего тела. Мог бы с головой укрыться одеялом, проспать до полудня. Мог бы нормально поесть и прийти в стабильное состояние, одолеть простуду и общее недомогание, смертельную слабость. Мог бы.

Но вместо этого брел по пустынному тракту, согнувшись в седле, почти ничего не ел, едва дышал заложенным носом и бесконечно замерзал. Никуда не мог от этого деться. Спал под открытым небом возле костра, который гас к утру и тепла, разумеется, не давал, спал на жесткой земле, а ведь стоило ему всего лишь повернуть, как все стало бы совсем иначе.

Он был слишком горд.

По-вампирски горд и вынослив, упрям. Не мог он позволить какому-то там человечишке, пусть и такому важному для него, вынудить переступить через собственные ценности, морали и чувства. Казалось, охотник одним своим существованием подливал масло в огонь. Впрочем, так оно и было. Разве Вергилий Бланкар сейчас бы дрожал от холода, не будь на свете одного упрямца тридцати одного года от роду?

Путешествие было слишком спокойным. Подозрительно спокойным. На всем пути ему почти никто не встретился — только несколько путников и один обоз. Стригой знал, что не найдет покоя и на краю света. Знал, что спокойствие покинет его совсем скоро.

Покинуло.

Оставило на пятые сутки, когда он, разбивая ночлег под открытым небом в старой чаще, почувствовал сильнейший приступ слабости.

Его распряженная кобыла мирно бродила меж деревьев, пощипывая увядающую травку, изредка фырчала. Было тихо. Ни ветра, ни треска сучьев в глубине чащи, ни даже отдаленного воя ночных хищников — вечно голодных волков, не знающих покоя, завсегда стремящихся вцепиться в глотку живому существу и ощутить металлический вкус горячей крови. Сегодня стригой должен был добить жалкие остатки провизии и почти попрощаться с травами. Его пояс впервые за долгое время выглядел пустым — пучков душистых трав почти не оставалось.

Дрова были сухими, быстро разгорелись, весело затрещали, разбавляя мертвую тишину, отбрасывая причудливые тени на землю и стволы деревьев, и вампир, убедившись в том, что костер не погаснет, скрылся во мраке в поиске хвороста. Хрупких веток, благо, было предостаточно: собирай, сколько душе угодно, охапка быстро росла, и Вергилий было собирался повернуть назад…