Стригой (СИ), стр. 37

По своему обыкновению собирал под луной зверобой, пытаясь извлечь из этого максимальную пользу, мурлыкал под нос, сидел под хиленьким деревцем, как увидел ночную пару, прогуливающуюся по хиленькой рощице. И тогда он отчего-то рад был увиденному, был по-странному счастлив за молодых, а сейчас — клялся Господом — прибил бы, не раздумывая. А нечего верещать от счастья, когда кто-то скулит от боли и всеми фибрами души мечтает прекратить ее. А нечего показушничать, когда кто-то, быть может, видит в них ту прогоревшую, как старые сухие поленья, надежду.

— А знаешь, что? — вдруг заговорил вампир, первым обращаясь к голосу. Говорил он тихо и сухо. Без той звучности и харизмы, без неистощимого настроения и жизни, силы, которая, казалось, была неиссякаемой.

— Слушай, Гил, не дури, — сразу предупредила его вторая сущность. — И третьесортному вампиришке известно, что на взбудораженную голову лучше сидеть и не дергаться.

Вергилий выдохнул, сел на край кровати, опустил голову. Даже плечи осунулись, медные волосы закрыли бледное лицо — весь он был похож на догорающую свечу, к основанию которой стекал горячий липкий воск. Возможности расплываться туманом у него не было. Лететь пару сотен верст — тем более. Господи, да ему бы найти в себе силы подняться! Будь он человеком или нет, ничего бы не вышло.

Но он был выносливым вампиром. Со стальным стержнем, что поддерживал его вот уже шесть сотен лет.

— Даже не думай, дурень! — взвизгнул до того спокойный, почти равнодушный голос. — Не смей все бросать, ты слышишь меня, а? Вергилий, деньги! Репутация! Связи! Дом в Ароне, черт бы тебя побрал, все то, что ты делал столько лет! Перестань!

— Отвяжись, — бросил стригой, закидывая в дорожную сумку склянки с настойками и вещи первой необходимости. — Поздно думать. Давно пора было понять, что из этого ничего не выйдет.

И вот таким его «второе я» еще не видел. А если и видел, то уже вряд ли мог так запросто сказать, когда же еще его физическое неотъемлемое было столь разбитым и подавленным, что больше походило на призрака, на Мару, которую однажды выволокло на свет божий.

На истошные крики внутреннего голоса стригой больше не обращал внимания. Более того, рухни в одночасье на него небо, он и ухом бы не повел. Он только бросил убитый взгляд во мрак развороченных комнат, израненной рукой накрыл сапфировую капельку на груди и перешагнул порог, закрывая за собой дверь на тяжелый замок. А впрочем, этого можно и не делать. Пусть видят, что скрыто под крышкой люка, пусть видят, что скрыто в подвале! Пусть, черт возьми, делают, что хотят! Вергилий Бланкар будет уже далеко!

Стригой прислонился лбом к шершавой поверхности двери. Прислонился, прикрыв те потерянные глаза, выдохнул полной грудью, до последней капли, пытаясь запомнить запах пристанища. Собственного дома, о котором он мечтал когда-то, дома со спокойной жизнью, места, куда он мог прийти… Не удалось. Вампирские рефлексы и способности почти не работали. Еще пару недель назад он абсолютно отчетливо ощущал запах охотника, проспавшего на его кровати несколько часов, а теперь не различал аромата старой древесины, что когда-то была могучим сильным деревом. Он вздрогнул. Сжал губы и стянул перчатки.

Прижал ладони к шее.

Похолодевшие ладони.

— Не изводи себя, — совсем тихо попросил голос. — Посмотри, что ты сделал с собой.

Вергилий смотреть напрочь отказался. Он и без всяких советов знал, что с собой сделал и до чего довел. Судорожно сглотнул в ответ надоедливой половине и, перекинув за спину дорожную легкую сумку, подавленно зашагал туда, где ждала лошадь. Он больше не мог здесь оставаться. Слишком в нем все накопилось.

С одной стороны это казалось глупым. Шестисотлетний вампир, обиженный судьбой, покидал город только и всего потому, что его знакомый эту ночь провел с женщиной. С другой стороны его знакомый значил для него больше, чем та женщина сегодняшнему Казанове. За шесть веков собственной душой стригой овладеть не смог, за что и платился.

А что его вообще заставило поплестись за Исгердом? Что заставило помочь, протянуть руку? Сорваться и прилететь, причем буквально, едва почуяв страх, приближение скорой смерти? Перерезать петлю, убить Мару, найти контракт? Что стало причиной? Истоком?

Истоки были.

Той полночью на погосте вампир почувствовал присутствие постороннего сразу. Впервые же заметил его той холодной ночью с проливным дождем, холодом, слякотью, грязью… Потом услышал голос, заглянул в какие-то убитые, человеческие глаза, в которых отчетливо прочел слишком многое. И что-то переклинило. Повлекло, потянуло, словно магия — нелепая и детская, явно не свойственная ему, прожившему более чем полтысячи лет.

И магия становилась лишь сильнее, крепче, невероятнее, ведь именно из-за нее стригою стало казаться слишком много лишнего. В голосе Герда ему почудилась теплота, во взгляде — внимание и интерес. Даже те прикосновения, пусть и лишенные тени какого-то особенного смысла, вызывали лишь ту щенячью радость. Цепным псом звал себя Исгерд. На деле же им являлся никто иной, как Вергилий Бланкар — рыжеволосый травник с синими глазами и потрясающей харизмой.

С проклятием, которое преследовало его и убивало. Даже сейчас. Точнее, особенно сейчас.

«Нет бы бабу завести», — говаривали ему знакомые, а он все отмалчивался. Да и кого касается его личная жизнь? Верно, лишь его самого, и этому правилу стригой следовал неизменно.

Голос было хотел воззвать к нему снова, но попросту не успел, да и понял уже, что это бесполезная трата времени, ведь стригой однажды остынет, осознает все то, что успел натворить и примется расхлебывать заваренную им же кашу. Или же нет? На этот раз он сомневался. На этот раз Вергилий был настроен решительно.

Однако его состояние подводило снова. Пепельно-серая кобыла почуяла вампира сразу же тревожно закружилась на месте, попятилась назад, прижимая породистые ушки — только бы чудовище не лишило ее жизни. Запах трав отчего-то больше не скрывал его. Лошадь, некогда спокойная и покладистая, послушная, была готова в огонь броситься — вампир был страшнее.

Травник покачал головой. Жаль, что в зеркале он не отражался, неплохо было бы проверить, как изменился его внешний облик и изменился ли вообще. Тонкие бледные руки ни о чем не могли сейчас сказать, а вот лицо смогло бы дать многое. Чего стоили одни только глаза, истошно-синие, но некогда более-менее человеческие. Ведь сейчас они могли стать и вовсе кошачьими, с узкими вертикальными зрачками. Он знал, что в лучшем случае того, кто посмел бы взглянуть на него, взяла оторопь. В лучшем случае. Обычно падали без чувств. Но как же давно это было… Кажется, еще тогда, когда рыжий пройдоха Гил ночами носился над городами и селами, шабашничал со сворой друзей-товарищей и нещадно прикладывался к вину, так же нещадно бедокурил и после мечтал вообще не просыпаться — уж что-что, а натворить дел он мог.

Было время! Обольститель в узких кругах, душа компании, бессмертный романтик и харизматичный принц ночи, который сейчас, в противоположность былому «величию», с трудом держался на гарцующей перепуганной кобыле и, делая вид, что не слышит отчаянных уговоров голоса, покидал Арон. Направлялся на запад, туда, где чернели тяжелые грозные тучи с изредка сверкающими далекими молниями, оставляя за спиной изумительное аспидное небо, усеянное мерцающими звездами. Одна ярче другой. Оставлял место, где прожил уже порядка десяти лет — больше не мог, ведь он не старел, что, разумеется, вызывало вопросы жителей. Уходил из города, в котором все так хорошо начиналось и так плохо закончилось.

Перспектива бродить по тракту в одиночку его нисколько не пугала, более того — прельщала, ведь спутник при таком настрое был бы явно лишним. Лошадь то и дело взбрыкивала, казалось, даже всем телом подрагивала, фырчала, но все-таки шла, за что наездник был ей безмерно благодарен. Не виновата она. Вина лежала исключительно на стригоевской принципиальности и бессилии.

— Ты понимаешь, что оставил его на смерть? Всякое может…