Стригой (СИ), стр. 35

И все стихнет.

С другой же… с другой стороны, ожог пугал. Вергилий не знал: восстановится ли кожа вообще, заживут ли эти постоянно напоминающие о себе раны. И тот поставщик… Опять-таки, он не мог гарантировать, что Норд не заметил тех чудовищных перемен в его поведении, не почувствовал ненароком запах горелого мяса, не услышал истинно вампирского, тихого шипения стригоя от боли. Стоит узнать людям о том, кто он, как с Ароном можно попрощаться. Пожалуй, лишь один Исгерд раскусил его сразу же и не попытался убить после того случая на ночном погосте. Не попытался… Правда и шага навстречу к нему не сделал. Даже не улыбнулся, не назвал по имени. И это так… так по-человечески: искать опасность там, где ее нет.

Пусть и бессмертен стереотип, что все вампиры пьют кровь и спят и видят, как прокусывают людскую шею.

— Ты слишком наивен, доверчив и романтичен, — проговорил его внутренний голос. — Твои инфантильные мечты до добра не доведут. Знаешь же, как это глупо — ждать от человека чего-то рационального.

— Не знаю, — огрызнулся стригой. — Не все люди такие, веришь — нет?

— Наивен, доверчив, глуп, к тому же и самому себе открыто лжешь, — съехидничал голос. — Все-то ты знаешь, мой юный обманщик, все-то ты знаешь!

Вампир, хмыкнув и вытянув над собой руку, с неистощимым любопытством рассматривал осточертевший, без конца ноющий ожог. Вообще-то того голоса не было. Голос был плодом расстроенного стригоевского воображения, ибо одиночество сводило с ума. Ибо поговорить было не с кем, не от кого ждать поддержки и совета, содержательной беседы. Потому и родился тот внутренний собеседник.

Исключительно паскудный, надоедливый, раздражающий собеседник, которому, тем не менее, молодой по вампирским меркам Вергилий был несказанно рад.

Лучше что-то, чем ничего. Особенно в его случае.

— Знаю, знаю, черт возьми, и что с того?

— Давай, дорогой, смелее. Выговорись. Расскажи мне, какой он непрошибаемый и непонятливый, золотце. Расскажи мне все.

— Отвяжись, ирод.

— О, что я вижу! Кажется, кому-то плохо. Кажется, кто-то чудовищно жаждет встретиться с предметом обожания!

— Слушай, я ведь…

— Нет, щенок, это ты меня слушай. Бросай это дело. Плюнь. Забудь. Ты ведь лучше меня знаешь, что такие вещи проходят. Обязательно проходят рано или поздно. Разумеется, знаешь, потому что ты — это я, а я — это ты. Мой голос — твоя фантазия, а сам ты — всего лишь втрескавшийся, как мальчишка, сумасшедший, которому необходимо наконец уже вспомнить о наличии разума и прийти в себя. Прослеживаешь мысль?

Стригой в ответ лишь что-то буркнул неразборчиво, повернулся на бок и закрыл невероятные синие глаза. Вдруг от чего-то страшно захотел спать. Видимо, нескольких часов за трое суток было — удивительно — недостаточно, и даже его когда-то титанически-сильный организм сдался, подкошенный тем странным и почти необъяснимым недомоганием. Медно-рыжие распущенные волосы змеями лежали на белоснежной подушке, были почти черными во мраке комнаты — хотя было за полдень, плотные, тяжелые шторы практически не пропускали света. Слабость и усталость свое взяли.

— Прослеживаю… — сонно пробормотал Вергилий, удобнее укладывая поврежденную руку рядом с лицом. — Но кто же я такой, чтобы сопротивляться зову души?..

Веки потяжелели, усталость разлилась по каждой клеточке тела. И все бы ничего. И все бы замечательно.

Только чувство это было присущим одному лишь человеку.

И больше всего вампир боялся именно этого.

***

Ему никогда не снились сны, кроме черноты он не видел ничего, кажется, все свои прожитые шесть веков, и этот раз не стал исключением. К счастью. Ибо, приснись ему хоть что-то, стригой всерьез бы задумался о самоубийстве. Должна же была в нем остаться хоть крупица вампирской сущности? Он лишь надеялся. И не видел ничего, кроме темноты.

Вергилий никогда не понимал, спит он или нет. Казалось, что он закрывал глаза, погружался в чуткий сон и на самом деле отдыхал, но будто бы просто лежал в постели и думал, абстрагировавшись от жизни, погрузившись в глубокий транс. Лежал, практически не дышал, не чувствовал собственного тела, его ощущения, но и знал, что спит. Всегда слышал каждый посторонний звук, будто затылком видел происходящее, но тем не менее отдыхал. Он не мог этого объяснить. И, наверное, никто бы не смог.

Только вот в этот раз ему больше казалось, что он вдруг закрыл глаза и умер, а частичка его души осознавала это и отчаянно пыталась сказать. Только вот в этот раз он не слышал шуршания мышей за стенами, отдаленного галдежа Арона, даже собственного поверхностного дыхания. А знал, что дышит.

Не видел того, что происходило: как во мраке комнаты неподвижно висели тяжелые шторы, стояла на прежнем месте кровать, лежали, рассыпавшись на подушке, его темно-рыжие волосы. Не видел. Но знал наверняка. Единственное ощущение, не покинувшее его во время этого странного, противоречивого вампирского сна, сейчас горело и пульсировало в обожженных пальцах, ибо звалось болью. А так — точно умер. Так быстро и неожиданно умер и лишился разом всех проблем: и страха того, что вытворял его организм, и физической боли, и — самой мерзкой, назойливой, изнуряющей — моральной. Той, что подозрительно знакомо смотрела в самую душу через зрительный контакт. Изумительная синева и беззвездное черное небо. Шесть сотен прожитых лет за плечами и тридцать один человеческий год. Совершенно разные.

Только почему-то сведенные судьбой.

Нет, он ничего не чувствовал, кроме боли в кисти. Ничего не слышал, не видел. Не понял и того, что солнце почти скрылось за горизонтом, опаляя рыжим светом последних лучей фундаменты домов, что к его обиталищу приближались легкие, спешные шаги, что некий человек приблизился к его двери и глубоко выдохнул, потому что нервничал. Нервничал, ибо понятия не имел, к кому же на этот раз его послал мастер-кузнец, не знал, накричат на него, прогонят со двора или же спокойно примут нечто пересланное, выслушают переданное и заплатят названную цену.

Из сна стригоя вырвал стук в дверь. Сначала тихий и аккуратный, потом — более настойчивый, такой, что несчастная дверь задрожала будто осина на ветру. И если раньше пробуждение не было затруднительным, то сейчас он еле-еле разомкнул глаза, непонимающе захлопал ресницами и лишь только потом понял, что кто-то ожидает его, раз уж стучится. Поднялся. Пошатнулся, едва ли не рухнул, но вовремя нашел рукой опору в стене. Выругался.

Это была больная рука.

Все это он сослал на то, что почти не спал трое злополучных суток. Списал, больше не возвращался мыслями к этому, ибо обманывал себя в который раз.

Причина заключалась не в усталости. Причина таилась в нем самом.

— Минуту, — отозвался хозяин, бредя к двери. И ускорил шаг, когда вдруг понял, что там, на улице, стоит посланник кузнеца. Ускорил шаг, на бег бы сорвался, не кружись его голова. Он даже успел бы подумать о том, как по-разному выглядят непримечательные вещи в глазах живых. Что посланник держит в руках товар, звенящие побрякушки, за которые должен получить плату, передать ее кузнецу и выручить за сие парочку медяков. Его жизнь от этого товара не зависела ни коим образом. А вот стригой за него хватался, как утопающий за веревку, потому что тот самый товар мог спасти не одну жизнь. Мало того, что зачарованный сплав мог убить вампира и обеспечить безмятежное существование старинного рода, так и охотник, пусть пока того и не знал, зависел от шести наконечников. Цепь завершал сам Вергилий. Почему-то думалось ему, что смерти Бранна он не переживет.

Голова кружилась немилосердно, чернело в глазах, а он все торопился, не думал о том, что может просто-напросто взять и рухнуть посреди комнаты, потеряв сознание. Впрочем, думать было незачем. Не упал. Более того, добрался и со скрипом отворил дверь, а здоровой рукой нашел опору в косяке. Мальчишка лет пятнадцати не доставал ему и до груди. Вампир был очень высок.

— Чем обязан?

— Хозяин велел передать Вам заказ, господин. Хозяин сказал, Вы знаете о цене.