Стригой (СИ), стр. 34

— По правде сказать, его история не столь благородна, сколь хотелось бы, — начал, замявшись, Норд. — Он ведь не принадлежал мне или моим пращурам, не был семейной реликвией, верной защитой доблестного воина. Им попросту никто не владел дольше дозволенного. Не знаю, почему. Так совпадало. То тот помрет, то этот. Один неудачно упадет с лошади и свернет шею, другой… Последний… его нашли убитым — сказать смешно — вроде как вампиром. Чушь собачья, а люди верят, но дело-то и не в этом…

Ночь медленно приближалась к своему завершению, на небе одна за другой угасали звезды. Хотя торги начались чуть позже полуночи, время по своему не самому правильному обыкновению пролетело, как черт над городом, и оружейнику следовало поторопиться. Он обязан был уйти незамеченным. Обязан был скрыться из дома до восхода солнца. В игрушечном Ароне беспорядков не терпели. Нелегалов — весело вешали на шибенице.

— Дело в том, что клинок украденный. Прямо с торгов реликвиями, можешь себе представить? Трудно поверить и в то, что этому куску стали перевалило за семь сотен, а он будто вчера отлит. Сплошной парадокс. На самом деле я мало верю во всю эту ересь, Богу противную, но мой… мой поставщик клялся собственным крестом, что когда-то давно, лет этак пятьсот туда, этот самый кусок в лучшие годы своей жизни прошивал кровососов как раскаленный прут сливочное масло. Вампиров! А! Их ведь тогда еще по пальцам пересчитать можно было, а сейчас они и вовсе быльем поросли. Так вот… Клинок — как святыня. Порос легендами. Шел слух, что окроплен кровью Господа, хоть то и невозможно. Разве семьсот лет назад Бог ходил по нашей земле? То-то и оно. Бог — он там, на небе. А мы здесь. И клинок тоже здесь. Не знаю, правдивы ли слухи о его чудо-силе и святости, о предназначении вырезать чернь и греховность, но мое дело — продать. Я бы все-таки поставил на то, что клинок больше не к Иисусу причастен, а к Люциферу… Работа превосходная, мастерски выполненная, стоящая твоей коллекции, Бланкар. Эфес инкрустирован, украшен рубинами великолепного качества. Единственное, состав самого сплава никто не знает. Я и сам, к слову, не определю его. Похож на серебро, но гораздо тверже. Похож на серебро, но острый, как обсидиан. Впрочем, разве это столь важно?

— Не сказал бы, — пожал плечами вампир.

— Вот и я не сказал бы. В этом случае. Тебе в руки попала настоящая реликвия, возможно, ее даже ищут. Не имею ни малейшего представления, это так-то уже твое дело. Ну, в общем, я рад нашей сделке, парень. А теперь мне пора. Скоро начнет светать. Не повтори судьбу предыдущих владельцев.

— Постараюсь.

Плащ оружейника растворился во мраке угасающей на глазах ночи, слился с деревьями, пропал. Стригой не видел этого, только чувствовал: слышал удаляющиеся, шуршащие по траве шаги, стихающее дыхание, биение сердца. Ему не нужно было подходить ближе к свече, чтобы увидеть раны на обожженной святой сталью руке, достаточно лишь вытащить ее из кармана, разжать ладонь перед всевидящими глазами. Ужаснуться, ибо ожидания будут оправданы в полной мере. Сожжено до живого мяса. Благо, этот тошнотворный запах каким-то чудом перебил крепкий аромат трав и корений. Явно знак.

Израненная рука должна была начать регенерировать сразу же, без болевых ощущений, пульсации и жжения. Не должно быть этой крови, этой сожженной кожи. Такое только у людей бывает…

Однако страх в душе стригоя смешался с ликованием: перед ним на столе, отражая мерцающую во мраке подвала свечу, лежит огромное преимущество над высшим обитателем поместья Сигвата Керро, лежит шанс спасти охотника, так некстати ворвавшегося в сознание Вергилия и прочно засевшего в нем.

И травник не упускал шансов. По природе своей, харизматичной натуре и складу ума не позволял пропускать сквозь пальцы золото и терять выгоду.

Потому и приблизился на шаг к столу с ножнами в руках. Шипя от боли, да такой, что слезы на глазах сами собой готовы были выступить и скатиться по алебастрово-бледным щекам, опускал в них клинок с тихим лязгом. Пальцы жег даже эфес. Чуть менее сильно, но жег. До волдырей.

— Выживешь, — пообещал он Исгерду, укладывая священный металл в дорогих ножнах в особое, скрытое от глаз посетителей место. — Выживешь. Ибо я не ошибаюсь. Не в этот раз… Это не Бог. Это Судьба. И просто так она не сводит.

========== Глава пятнадцатая: «Под откос» ==========

Сразу ничего и никогда не делалось, даже если уровень энтузиазма зашкаливал, а руки были золотыми. Вот и Вергилий со всеми своими знаниями, опытом и способностями и при всем желании не мог в один только день переплавить зачарованный клинок в наконечники арбалетных стрел, хотя отличного кузнеца среди знакомых имел и средствами располагал. Он будто потерял покой, стоило оружию попасть в его дом. Лишился сна, былой выдержанности, самоконтроля, как ошалелый кружился по комнатам, прежде чем нашел способ убить чудовище, обитателя поместья Сигвата. Чуть с ума не сошел от осознания того, что обожженные пальцы все никак не восстанавливались с былой успешностью, что болели, постоянно напоминали о себе и требовали внимания, перевязок, лечения.

Чуть с ума не сошел от ожидания, когда под покровом ночи, предварительно натянув на руки перчатки, искалеченными пальцами снова коснулся эфеса, вынес из дома клинок и как можно скорее отправился к кузнецу. Знал, что тот готов помочь даже среди ночи. Нуждался в этом сильнее, чем когда бы то ни было. Сам просил помощи, потому что боялся за жизнь обыкновенного смертного, смертного, к которому каким-то образом привязался и оторваться уже не мог. Впрочем, и не пытался. Только втайне от всех живых и мертвых душ мира надеялся на свое странное, очень противоречивое счастье, давно уже отчетливо погибшее на горизонте его жизни. Стригой разрывался на части, потому что ясно, как погожий день, понимал, что каждая потраченная секунда может обернуться катастрофой, что стоит ему просчитаться, неверно шагнуть, как вампир растерзает Герда. Разрывался, ибо знал, что даже если охотник окажется в смертельной опасности, то помочь он ничем не сможет и при всем желании.

Он больше не мог рассыпаться в пепел и призрачным облаком витать над городом, терял кошачье зрение, ту нечеловеческую силу, что позволяла ему когда-то становиться потоком ветра и ломать мощные ветви деревьев, поднимать непосильные для человека тяжести. Стригой угасал. Понимал это, но тщательно скрывал. Знал причину слабости и беспомощности, знал, чем облегчить свои страдания, но даже за все золото мира, за все земли континента, титулы и замки не пошел бы на это. Был принципиален и тверд, вынослив. Силен духом. А потому лишь успокаивал себя тем, что о вампире пока ничего не слышно, метался по комнатам, нервничая, кусая губы, и надеялся, что все обойдется. Молился, чтобы время прошло быстрее, и наконечники арбалетных стрел из неизвестного роду людскому сплава оказались у него на руках, сияя и отражая мерцание дрожащих свечей. Пусть причиняют боль. Пусть обжигают. До волдырей, до обугленной кожи. Только бы упрямец смог дожить до того момента, как у него появится шанс покончить с чудовищем. Немного времени.

Хотя бы в этот раз.

Стригой снова коснулся обожженных пальцев, прошипел от боли, нахмурился и без сил рухнул на кровать, устремив измученный взгляд в потемневший от горения свеч потолок. Было совсем немного за полдень, яркое, жаркое солнце топило в знойных лучах игрушечный город, где сейчас по-настоящему кипела жизнь. Он постоянно трогал рану. Снова и снова касался воспаленной кожи, будто убеждаясь в который раз, что все это — не обман, а самая настоящая правда, жестокая реальность, напоминающая ему о своем существовании.

Он и тут рассыпался на части. С одной стороны, ожог давал надежду на то, что высший вампир, обитающий в поместье, одной природы с ним, был уязвим. Что, возможно, именно стрелы помогут с ним покончить, поставят точку в серии бесконечных убийств. Прямое попадание прошьет голову или сердце чудовища, а регенерация подведет, пусть даже древний обитатель будет на пике своих сил. И тогда его согнет в три погибели. Тогда густая кровь потечет изо рта, из сквозных ран, запятнает вычищенный каменный пол, медленно растечется по комнате. Тогда крылья будут отчаянно биться, начнут опускаться ниже, ниже… дрогнут еще раз-другой и распластаются поверх окровавленного мрамора или паркета. С белых губ сорвется утробный хрип.