Стригой (СИ), стр. 17

А тогда, пожалуй, можно и умереть лицом на восток.

Так, чтобы мертвым уже взглядом встретить рассвет, точно такой же чистый, слепящий глаза алым светом рассвет, который он видел восемнадцать лет тому назад. На который больше никогда не осмелился посмотреть, потому что ужасные воспоминания похоронил глубоко в себе, столь безжалостно и холодно, что лишь только силы Мары смогли вытащить их наружу, туда, где их не ждали.

Стало прохладнее и свежее. Сверчки трещали в траве, отдаленно лаяли те самые плешивые псы из предместий, и ветер гулял меж кронами деревьев.

Вздернуться на краю чащи?

Нет.

Пусть это будет темное место. Черт с ним, с рассветом, быть может, в лощине его не найдут дети. Ему не хотелось, чтобы эти хрупкие и впечатлительные создания увидели болтающееся в петле тело с выкаченными глазами и посиневшим лицом. Пусть это будут взрослые люди. Не дети.

Ветки трещали под подошвами стертых сапог. Исгерд не скрывался, не таился. Ему не от кого было бежать. Он сам шел.

Веревка весила тонны. Шагать было все труднее.

Потом он вдруг заметил, что ладони вспотели, а сердце стало биться гораздо чаще, в сумасшедшем темпе. Дорога меж деревьев стала плыть перед глазами. Тошнило.

Пути обратно нет. Его просто не может быть после тысячи шагов навстречу смерти.

Бог дал человеку жизнь и лишь Он сам имеет право отнять ее. Самый страшный грех — наложить руки на самого себя, возомнить себя Господом, коему подвластны жизни детей Его, смертных. Но раз уж на совести Исгерда были две жизни родителей, две дорогих жизни, то дороги в Рай ему уже нет. Ад без вариантов. К чему же тогда вообще пытаться пробиться на небеса?

Слева вспорхнула крупная птица. Филин, кажется. Но ему уже не было разницы, пусть хоть корова в небо полетит, один черт поздно менять принятое решение. И потому, дойдя наконец до дерева посреди полянки, с ветки которого даже тот злополучный рассвет видно будет, остановился и набросил готовую петлю на сук. Вышло крепко, его вес выдержит.

Обойдя поляну, нашел трухлявый пень, выбил его ногой, и вздохнув, поставил под свисающую петлю, качающуюся на черной ветке, поросшей шелестящей листвой. Сверчки трещали в траве. Деревом на поляне был тысячелетний дуб, принявший ветвями, вероятно, не одного самоубийцу.

Встал на пень.

Ласковый, по-летнему приятный ветер трепал темные волосы, нежно касался лица, снова покрытого жесткой щетиной. Охотник судорожно сглотнул, а руки сами набросили петлю на шею, даже немного затянули.

— Упокой, Господь, мою грешную душу, — низкий голос дрожал.

За спиной послышался приближающийся вой ветра, ломающий сухие ветки старых деревьев, и почти сразу же волна пришла, едва ли не снося самого Исгерда. «Знак, — подумалось ему. — Наверняка знак».

Больше вдыхать полной грудью он не стал. Просить прощения — тоже. Уже не слышал ни воя порыва ветра, что ушел далеко вперед, явно стихая, ни щелкающих звуков ломающихся ветвей где-то совсем рядом, ни уханья охотящихся под покровом ночи филинов. Только взглянул отчего-то на черное небо, на островок ослепительных мерцающих звезд, окруженных тяжелыми тучами, что, скорее всего, разойдутся к утру, и…

И выбил из-под ног пень.

И рухнул вниз. А веревка сдавила горло.

Он знал, что потеряет сознание через несколько секунд, а потом умрет, потому что петля пережмет артерии. Знал, что его хрипа никто не услышит, что никто не придет спасти его, если он вдруг передумает.

Но он не передумал, больше не хотел жить.

…Просчитался.

Исгерд рухнул лицом в землю, задыхаясь и хрипя, отчаянно пытался вздохнуть, сжимал пальцами почву, а что-то тяжелое навалилось сверху, перерезало веревку, лишь немного зацепив кожу — на тыльной стороне шеи закровоточила тонкая царапина.

Неужели веревка не выдержала? Нет.

Сломался сук? Нет. Не это бревно.

Так что же?..

— Господи, — прошипел кто-то, кого охотник все еще не увидел, — с ума сошел…

А когда увидел, то, все еще откашливаясь, отполз к выступающим корням дуба, вжимаясь спиной в кору, потому что рыжее чудовище с синими глазами сидело на земле, тяжело дыша и сжимая тонкими, призрачно-бледными пальцами обрезанную петлю. Рядом валялся кинжал. На поясе стригоя все еще висели мешочки и пучки трав.

Вампир поднялся, подошел ближе и протянул руку Исгерду. Тот, хватая воздух, явно мечтал слиться с дубом.

— Я могу помочь тебе, — спокойно проговорил стригой. — Не бойся.

— Не верю, — шепотом произнес Исгерд, встречая неестественно-синий взгляд. Голос чудовища все так же эхом разливался в голове. Ледяным эхом.

— Подумай сам, если бы я был опасен, разве не соблазнился бы кровью?

Охотник провел рукой по шее. Кровь из царапины липла к ладони.

— Разве не убил бы тебя раньше?

— …

— Разве не спас бы тогда, когда ты стоял на краю колодца? И сейчас?

— Зачем я тебе? — он не верил. Вампиру веры нет.

— Я хочу помочь.

— Не верю, — прошептал охотник. Снова закашлялся, согнувшись в три погибели. Стригой руки не убрал.

— Хорошо. А разве тебе не все равно? Ты, кажется, хотел свести счеты с жизнью, — тонкие губы тронула чуть заметная усмешка. Мужчина не заметил.

Но понял, что стригой прав.

«Чем черт не шутит…»

И все-таки протянул вампиру руку, потому что ему, кажется, и в самом деле было все равно — погибнуть в петле или от клыков рыжего монстра.

Рука стригоя была горячей.

Охотник всегда думал, что вампиры холодны как лед, как их странный голос, замораживающий нутро подобно зимней стуже.

— Исгерд Бранн, — чуть слышно прошептал мужчина, поднимаясь с земли. Не без помощи вампира.

— Что, прости?

— Исгерд… Исгерд Бранн, — повторил охотник, — имя…

— Вергилий Бланкар. Идем. Займемся Марой. Боюсь, еще одной ночи ты не выдержишь.

Герд кивнул и поплелся следом, прощупывая пальцами борозду на шее и постоянно откашливаясь; стригой плыл впереди.

И хотя охотник протянул руку, вампира бояться не перестал, знал, что доверять ему не сможет. Не после того, как подобное ему создание, вараколаш, положило родителей.

По-летнему приятный ветерок ласкал кожу. Была тихая безлунная полночь.

На опустевшей поляне лежала перерезанная петля…

Комментарий к Глава седьмая: “Патлатые вараколаши, неподъемные мелочи”.

Вараколаш - один из мощнейших румынских вампиров. Считалось, мог управлять затмениями: лунными и солнечными. Собственно, все остальное - плод больного воображения.

========== Глава восьмая: “Путь в Арон”. ==========

«Так значит вот ты каков вблизи, стригой. Рыжеволосое чудовище с чудовищно-синими глазами, у которого порывом ветра вынесло из патлатой головы остатки прогнившего древнего мозга. Зачем? Зачем перерезал веревку, вампир? Почему не дал умереть? Неужели я, нищий охотник без гроша в кармане, чем-то тебе интересен, тебе, существу, одетому в дорогие одежды? Тому, кто бросает мешки золота в руки оборванца, будто то всего лишь куски угля, которые и при всем желании не заблестят. Глупо. Опрометчиво. Главное, зачем? Неужели когда-то я ошибся и убил твоего знакомого? Но это не было бы ошибкой. И что тогда? Что тогда, вампир? Хочешь, чтобы я помучился перед смертью, побыл в твоих руках? Хочешь моей крови? В самом деле, я был беззащитен. Мог бы и убить. Я не стал бы сопротивляться.

Зачем? Ответь, чудовище, ответь мне, зачем ты перерезал петлю, когда я был на грани? Отчего спас тогда, когда я, погруженный в кошмарный сон наяву, стоял на краю колодца и смотрел в глаза собственной смерти? Нет, не отвечай. Не пойму. Потому что, черт возьми, боюсь тебя. Не могу доверять. И не думаю, что прощу себе то, что коснулся твоей вампирской руки. Никогда.»

Вергилий все еще шел впереди, брел через лес, и там, вдали, где деревья редели, были видны отдаленные, мерцающие огоньки ночного Гласерна. Как и предполагал охотник, небо становилось все чище, звезд становилось больше, и дождевые тучи медленно расступались, лишая город кроткой надежды свободно вздохнуть от летней изнуряющей жары. Сверчки трещали в траве. Силуэт вампира, на котором болталась легкая белая рубашка с закатанными рукавами, казался призрачным и неосязаемым, как сгусток дыма. Как… как Мара.