Стригой (СИ), стр. 16

Кол был совсем рядом. Он мог. И это была его вина — то, что ничего не сделал. Исгерд испугался. Потерял дар речи, забыл о том, как шевелиться, потому что вараколаш, на которого велась охота, сделал жертвой самого охотника. Нашел. Застал врасплох. Воспользовался тем, что легендарный Вилхерд обременен женой. Благо, восьмилетняя Власта осталась у бабки. И потому выжила.

У них не было сил шевелиться, да и знали они, что это конец. Что патлатый вампир, сложивший крылья и избивший их до полусмерти, успокоился и теперь только припадет к шее. Знали, что их шалопай-Герд стоял на пороге. Молились, чтобы он тихонько, не дыша, сделал всего пару шагов назад, на двор, а потом сбежал куда глаза глядят, как можно дальше, желательно в ближайшую церковь, и не выходил до самого рассвета.

Только шалопай-Герд и думать забыл о бегстве. Оцепенел от ужаса и собственными глазами увидел, как вараколаш, расправив большие перепончатые крылья, полупрозрачные и бархатные на вид, когтистой рукой поднял тело отца в воздух, оторвал его от пола без труда и, открывая клыкам шею, впился в кожу. Мужчина дернулся всего пару раз, тряхнул в воздухе ногами и повис, как сломанная безвольная кукла, а вампир, урча и причмокивая, тянул кровь. Женщина лежала лицом вниз. Уже не сопротивлялась, знала, что Вилхерд мертв, а сын — жив. И молчала, закусив сжатую ладонь — только бы не закричать.

Тело с грохотом влетело в стену, перевернув стулья. Ударилось о брусья и мертвым грузом рухнуло на пол, неестественно рухнуло. Будто сломанное. Вараколашу было мало. Слишком много пришлось вампиру выслеживать охотника, слишком много пришлось голодать, призраком вышагивая следом, выжидая этой звездной безлунной ночи, когда он, опаснейший вампир, мог расправить крылья и принять истинный облик.

Высшие показывали лицо в полнолуние. И то — особенное.

Исгерд не знал, что делать. Чувствовал, что колени тряслись, и больше всего боялся, что вампир услышит его сумасшедший темп биения сердца, услышит шум крови в жилах, ощутит запах страха — скользкий и липкий, отчаянный, отдающий ржавым металлом.

Женщина повисла ровно так же, как и супруг, разве что ее нога, явно сломанная, была неестественно вывернута. Но ее глаза не были закрыты. Не встречались с мертвым, налитым кровью, пустым взглядом вампира.

Она смотрела на Исгерда отрешенно и убито, так, чтобы монстр ничего не понял. Только медленно скользила взглядом от серебряного кола, спрятанного под отцовским плащом, висевшим на гвозде, к самому сыну. Тот кивнул и скользнул рукой под ткань плаща.

И Мериан наотмашь дала вампиру такую затрещину, что голова резко повернулась вправо, и аспидные патлы подлетели в воздух.

Это дорогого ей стоило.

Да, Исгерд успел.

Убил первого вампира в четырнадцать, вогнав в сердце тяжелый серебряный кол со спины, с разгона, потому что был по-детски слаб.

Мать… Мериан лежала возле сваленных стульев со свернутой шеей.

На полу — растертые кровавые следы, уже подсохшие, черные на дощатом полу. Два тела. Одно, будто сломанное, грудой валялось у стены. Обескровленное, с отметинами на шее. Другое, то, что принадлежало хозяйке, лежало на животе, только вот голова смотрела в потолок. В ее мертвых глазах не было боли, страха, отчаяния. Только холодная ненависть к вараколашу, что лежал посреди комнаты, раскинув перепончатые, прозрачно-призрачные мягкие крылья на все помещение, и истекал черной кровью, заливающей пол.

А Исгерд стоит. Стоит живой, по-человечески теплый, дышит и едва ли держится на подкашивающихся ногах. Падает на колени, упираясь ладонями в пол, в покрытый свернувшейся, густой кровью пол, и его выворачивает, кажется, всем, причем сразу. Потом душат рвотные позывы вперемешку со слезами, от которых и без того трудно дышать.

Солнце восходит всего через каких-то несколько часов…

И это было последнее звездное небо, которое он видел в своей жизни, последний рассвет, удивительно красивый, чистый, алый рассвет, заливающий изумительными красками домики. Последний. Потому что больше ничего, кроме дороги, он не хотел видеть. И на дорогу бы не смотрел, да этим он жил.

Не простил себе. Не смог простить детской слабости и глупости, но решил, что начатое не бросит и вырежет столько нечисти, сколько сможет. До тех пор будет брести по пятам, пока не всадит кол в сердце последнего или не умрет сам. И стригоя найдет. Найдет способ убить и убьет. Порубит, порежет на сотни кусков…

И тогда волки будут спать среди корней спокойнее.

Ветер будет качать безмятежно спящих летучих мышей.

А глаза неспящей души не будут искать призраков и упырей.

Потому что Исгерд Бранн, охотник на вампиров в четвертом поколении, сын и внук охотников, будет брести по пятам чудовища, пока не всадит в сердце остро отточенный кол.

***

Он не смотрел ни на ночное небо, ни на закаты, ни на рассветы. Вообще, казалось, голову не поднимал. Только тогда, во сне, когда лежал в золотой пшенице и, наверное, впервые за многие годы не чувствовал опасности, того, что его хотят убить.

Не смотрел и сейчас, когда предместья охватило рыжее закатное пламя.

Когда каждый серый домик, даже низенький, тот, что принадлежал Лазарю, стал по-королевски роскошным и богатым, окрасившись в темное золото. Почти скрывшееся за серебристой линией тихой реки солнце отражалось в чуть колыхающейся воде, дрожало в ряби, бегущей по глади с каждым вздохом теплого летнего ветра, трепавшего волосы охотника.

Даже каменный мост, проложенный над мелководной речушкой, стал краше. И кривые деревья, и остатки реечного забора, и бездомные плешивые псы, растянувшиеся на порогах перекошенных домов.

Он не видел заката. Легких перьев облаков, через которые проходил свет, и тяжелых, грозовых, чернеющих на золотистом небе и плывущих мимо городка.

Шел через предместья со сложенной веревкой, переброшенной через плечо, не спеша брел по вытоптанным дорожкам и отрешенно жевал сорванный по дороге колосок житняка. Снова вспомнил о первом убитом вараколаше, о том, что был виноват в двух смертях. Если бы Власта осталась дома, на его душе было бы больше невинных душ.

Наверное, он бы и не вспомнил, если бы не проклятие мары, страшные ночные сны, которые мало того, что изматывали и морально, и физически, так еще и управляли им, вели туда, где он мог погибнуть.

— Что же, — проговорил он самому себе, как делал часто, — так или иначе, но ты победила. Я бы погиб. Рано или поздно. Ни один охотник не умер от старости, лежа в постели, окруженный внуками и детьми. Ни один. Уж точно не я. Дьявол…

А ведь если бы не стригой, ничего этого не случилось бы.

Не пришлось бы бежать, сломя голову, чтобы оторваться от рыжего вампира, травника, собирающего бессмертник на погосте. Тогда, быть может, он не наткнулся бы на перекошенный дом Импи, не встретился бы с Марой и продолжил свою пусть и осточертевшую, но такую привычную жизнь охотника. Он бы жил.

— Я бы жил, — прозвучало эхо мыслей, пронесшихся в голове, — жил…

Но смысла бороться уже не было.

Он, конечно, попытался бы, ведь кинулся же в Гласерн, когда призрачная надежда найти спасение у ведуна лишь только шевельнулась в разбитой душе? Попытался. Нашел последнего ведуна города, когда после прихода Священной Инквизиции их и с огнем было не сыскать? Нашел! Отдал последние деньги, кучу последних денег, за которые купил бы резвого, здорового коня? Отдал. Без остатка.

А Лазарь, явно насмехаясь, отправил его за море. Или же он, не нуждающийся в деньгах, просто не понимал, что люди по обыкновению своему нуждаются в средствах и не могут так просто взять, сорваться в столицу и сесть на имперский корабль, чтобы добраться до совершенно другой, чужой страны с другим языком, с иной жизнью.

Солнце садилось, и последние лучи скользили по вытоптанной чахлой траве.

Чаща, так сильно манящая и отталкивающая одновременно, была совсем близко. Веревка на плече казалась дьявольски тяжелой.

Чтобы он мог сделать в жизни последним? На что такое хотелось решиться, когда о последствиях можно не думать, не бежать от правосудия, даже совершив убийство? Как ни странно, даже выпить ему не хотелось. Вообще ничего не хотелось, кроме как затянуть уже петлю на суку, встать на пень и толкнуть его от себя, чтобы повиснуть, помучиться совсем недолго и, наконец, умереть уже, уйти из этого мира, где не дают житья и живые, и мертвые.