Стригой (СИ), стр. 11

Успокоиться.

Шавка! Вставай, лови, круши, терзай!

— Это сон, Герд, — проговорил он самому себе. — Иллюзия. Обман. Фокус. Это всего-навсего проклятие Мары, темные чары. С тобой вера…

— Которой нет… — шепотом добавил в конце. Так тихо, чтобы не услышать самому. Было страшно.

Уродец-дом, подпертый рейками, превратился в крохотную точку, чернеющую за широкой спиной охотника. Он и не заметил даже, как ушел так далеко от двора Импи и теперь отрешенно брел по вытоптанной тропинке, ведущей в лес. Было прохладно.

И будто очнувшись от сна, мутного, непонятного сна, скорее дремы, он начал жадно вдыхать похолодевший воздух, пропахший хвоей. Дышал глубоко и часто, шумно, не мог прийти в себя и ощущал, как голова идет кругом, а в глазах чернеет. Шагнул в густые заросли старого леса, по памяти побрел к роднику. Сейчас бы напиться ледяной воды, от которой ломит зубы, да плеснуть пару пригоршней на лицо, чтобы очнуться от этого странного состояния. Совсем тихо… Лес шумит почти так же, как и золотое поле из сна, но в его монотонном шуме, в поскрипывании крон и редком уханьи филинов нет тревоги и враждебности. Он чужд лесу. Но тот принимает его и ведет меж сосен к бьющему из груды потемневших валунов роднику, тонкой ленточкой бегущему сквозь чащу.

А пить хочется так, будто не ночь на улице, ласкающая полураздетое тело прохладным нежным ветерком, а знойный полдень, озлобленно и безжалостно обжигающий докрасна кожу. Охотник опускается на колени, припадает к воде и потихоньку, совсем по чуть-чуть, начинает успокаиваться. Жажда проходит, сон, кажется, уже и не так жизненно необходим. Значит, можно пожить еще немножко. Ровно столько, сколько удастся выдержать без сна.

Идеи были.

Нужно уходить гораздо раньше, брать мерина, стягивать его больную ногу и выдвигаться в ночь, идти без остановок к ближайшему городу и искать того, кто поможет. Кто сможет снять проклятье Мары и спасти его, охотника на вампиров, от неминуемой гибели. Спасти от ночных кошмаров.

Золото было. Золота было много. Исгерд смирился с тем, что оно было вампирским, стригоевским. Плевать. Нужно спасать собственную шкуру.

Вообще-то он бы сдался. Затянул бы петлю на суку и сдался, решив проблемы, причем все, какими-то там жалкими мгновениями страданий. Просто-напросто малость физических страданий, после которых наступит рай или ад, может, просто вечная тьма, кто знает? Что угодно. Но там, там, где нет живых, не будет и враждебных мертвых, готовых перегрызть глотки, не будет стригоя, облизывающего окровавленные губы, и Мары, смотрящей инфернально-горящими глазами в самую душу, заковывая ее в лед. Ничего. Лишь вечный покой.

Но кто он, черт возьми, такой, чтобы сдаваться? Слабак, тряпка? Нет! Мужчина, охотник с рождения, убивший первого вампира в четырнадцать лет. Тот, кто с тьмой и чудовищами на короткой ноге. Он не боится.

И потому, напившись ледяной воды, бредет к дому. Он не боится, не боится. Не боится! Пытается убедить в этом самого себя, а глазами ищет чью-то тень в черных зарослях, на которых причудливо играют мертвенно-бледные рваные блики ночного света. Ищет глазами стригоя, того, что опасней волков. Того, что не страшится кола и блеска чистого серебра. Вампира, преследующего и во сне, и наяву.

Сначала он не обратил на это внимания, но потом, чуть позже, подумав, пришел в ужас и на несколько мгновений оцепенел.

Импи говорила, что ушла в лес в тот день, когда родила. Ушла в лес… Днем. И «травник» помог ей. Где это, черт подери, видано, чтобы кровососущее чудовище, это рыжее создание с истошно-синими глазами, не боялось солнечного света?! Почему этот вампир, мать его, так прицепился именно к нему, к врагу, желающему лишь смерти полуночному монстру? Почему поет?

Поет, когда говорит, что не пьет крови?..

Они молчат. Они не владеют человеческой речью большей своей частью. И поют только насытившись до отвала. Либо, когда хотят завлечь жертву.

Но он пропал. Пылью пропал, стоило Исгерду лишь только заметить его, катающего ногами чертей.

— Значит, волки среди корней спят, — прошептал Исгерд. — Значит… Да нихрена это не значит! Всего лишь глупая песня! Дьявольщина!

Трухлявый пень, попавшийся на пути, вылетел из почвы и приземлился в нескольких метрах от давно насиженного места. Где-то совсем рядом вспорхнула ночная птица.

— Мы охотники, — он часто говорил сам с собой. Слишком долго приходилось странствовать в одиночестве, слишком долго доводилось не слышать ничего, кроме шума деревьев и храпа хромого отощавшего мерина. — Те, кто истребляют нечисть. Вампиров. Я же не побрезговал и призраком, Марой, мать ее… Черт… Мне нужен ведун. Или знахарь, кто угодно, тот, кто поможет справиться с кошмарами. А теперь попробуй-ка их отыщи после пламени инквизиторов…

…Изгнал ее, изгнал, потому что не понимал, на кого нарвался. А потом ведь понял. Сколько ты не видел снов, а, убийца? Месяц? Нет. Больше, гораздо больше. И те были какими-то сбивчивыми отрывками, ошметками четкой картинки, которую я пытался вспомнить, но не смог, сколько бы не прилагал усилий. А тут поля… «От себя не убежишь…» Может, прав он, вампир этот? Что не убегу? Что всю жизнь буду спускаться в склепы и рассматривать укусы, а? Потом тогда уж помру где-нибудь. Сожранный вампиром или унесенный каким-нибудь тифом или, положим, сифилисом? Без жены-то? Интересно… Да, определенно не убегу. Я и не пытаюсь. И уже давно. Не мальчик. Что за?..

Где-то справа, свысока, хрустнула ветка и послышался тонкий писк. Писк… ребенка?

Герд и не заметил, как сошел с тропинки и брел теперь меж сосен, в высоком житняке, изредка встречая заросли ежевики и смородины. Еще реже — пни, что летели вперед, выбитые ногой, лишь попадаясь на пути. А теперь с какого-то дьявола в лесу, за полночь, в дремучем лесу, где могли бродить волки и медведи, да те же лоси, что пришибли бы копытами, затерялся ребенок? Да что за чушь-то вокруг происходит?

— Вечер добрый, — подняв голову вверх, поздоровался охотник.

— Я с чужими не разговариваю! — бойко ответил мальчишка лет восьми-десяти, судя по тонкому, бойкому голоску. До жути самоуверенному, несмотря на то, что страх в нем читался как нельзя более отчетливо

— Это ты молодец, — одобрительно кивнул Герд, — только я не чужой, а свой.

— Это как это так?

— А так. Если не слезешь, сам достану и не хуже батьки выпорю за то, что по лесам ночью шастаешь. Ты чего тут забыл, малявка?

— Я не малявка, дядь!

— Значит, слазь, немалявка, а то драть буду — мало не покажется.

Немялявка, бормоча что-то под нос писклявым детским голоском, стал медленно спускаться с сосны, хватаясь ручонками за сучки, и шипел каждый раз, когда с первой попытки не попадал ногой на нижерасположенную ветку. И потом все-таки свалился, проигнорировав благородный совет смотреть, куда наступаешь. И зашмыгал носом. Исгерд присел перед мальчишкой.

— Чего плачешь, парень?

— Больно, дядь! — обиженно надулся найденыш.

— А тут какого лешего забыл, а?

— Да это папка все, дядь! Он, он…

— …

— Он говорит, что маленький я еще, чтоб в лес ходить! А я не маленький, не боюсь, я с ребятами хотел, и… и…

— И заблудился, — заключил Герд.

— Ну да, заблудился. Во-о-от, — и снова глаза на мокром месте. — Меня, дядь, знаешь, как папка отметелит, ой-ей! Я ж неделю сидеть не буду! Мне домой надо!

Исгерд, едва сдерживая готовый сорваться смех, поднялся и навис над найденышем, сложив руки на груди. Искал стригоя, нашел мальчишку. Вот так день! То есть, ночь.

— Ты вот что слушай, парень. Во-первых, хватит ныть. Сам говоришь, что взрослый, вот так не хнычь. Не люблю. Во-вторых, правильно твой папка сделает. Я бы на его месте еще и подзатыльников отвесил, ты уж поверь. В-третьих, никуда ты сейчас не кинешься, и пока помочь я тебе ничем не могу, — немалявка, ошеломленно раскрыв рот, готов был разрыдаться и устроить истерику. Как это не может? — Но это пока. Потому что сейчас мы кое-куда сходим переночевать, а утром я отвезу тебя домой. Из Гласерна?