Boy made in Japan (СИ), стр. 1

— В Японии делают всё самое лучшее, котёнок, — Энди Наито вскинул глаза, долго непонимающе таращился на придурка — тот курил свою изломанную, измятую и пожеванную сигаретину, смакуя и перекатывая в губах так, что почти и не дышал отравленными янтарными смолами, нет: Тайлеру Хейзу просто зачем-то надо было ощущать эту дрянь во рту, будто она придавала уверенности и спокойствия, хотя и тем и другим его мироздание и без того не обделило. И пока сигарета каталась туда-сюда, перекочевывая из одного протабаченного уголка к другому, руки — умелые, по-мужски взрослые, сильные, — закручивали жестяную крышку звонкого термоса. — Тебя вот, например.

Энди фыркнул и отвернулся, напоказ равнодушно, на деле же — смущенно: смутить его ровным счетом ничего не стоило, хоть и заканчивалось это обычно войной или психозом, а чаще и тем и другим в одном флаконе.

Хейз, кучерявый взъерошенный балбес, пропахший въевшимся бензином и выветрившимся одеколоном, поправил на голове приподнятые и запутавшиеся в волосах на манер ободка авиаторские очки, отражающие растекшийся радужными разводами небесный свод, и невозмутимо продолжил пустую болтовню:

— Глупо спорить, что лучше: Yamaha или Harley, и все-таки лично я отдаю предпочтение Yamaha. Мой ноутбук, кстати, тоже вышел из-под японской руки… Эй-эй, я тут воспеваю твою нацию, а ты всё чем-то недоволен, котёнок? Неужто не согласен со мной и желаешь подискутировать?

— Нет. Не хочу, — мотнул головой Энди, покусывая губы и болтая свешенной ногой — он сидел на столе, хотя какой это, к чертям, стол: верстак высотой под добрые полтора метра, где все инструменты и слесарный мусор были сгружены, сметены мановением заботливой руки в одну кучу, отодвинуты в дальний угол, место на «троне» — расчищено, а худосочный мальчишка — подхвачен под ягодицы и ловко водружен на самую его вершину. — Просто не понимаю, чего там воспевать.

— Самураев? — предположил Тайлер Хейз, закидывая термос в бардачок мотоцикла. — Изысканных гейш? Глядя на тебя, я так и не могу определиться, первое ты или всё же последнее.

Наито раздраженно цыкнул — устал уже объяснять этому чудику, что ни разу в жизни в Японии не был, что родился здесь, на просторах дикой и свободолюбивой Америки, что японец только лишь по разрезу глаз, очертаниями повторяющих спелый миндаль, да по цвету запутавшейся в волосах васильковой синевы. Японский язык казался ему чуждым, о культуре и традициях своей генетической родины он всё больше узнавал от Тайлера — сведения были скудные, всегда приправленные бурными фантазиями, шуточками и пошлостями, а источник едва ли мог считаться достоверным, и всё же…

Всё же Тайлер Хейз, латинская лисья псина с хитрым взглядом и привлекательной родинкой у самой кромки жгучих ресниц, загорелый, смуглый, желтоглазый — притягивал своей болтовней, точно магнитом, заставлял слушать развесив уши, а после брал да и обрывал незаконченную мысль на любой из нот, потому что ему вдруг взбредало в бедовую башку, что самое время, отложив прочь все дела, поцеловать плотно сомкнутые спелые губы.

Энди заходился мелкой дрожью от этих поцелуев, Энди еще совсем не привык, что его теперь собственнически трогают, не привык ни к горячим объятьям, ни к чужому будоражащему запаху, ни к прокуренным гибким губам, гнущимся в ухмылке, ни к вторгающемуся в рот языку с терпким привкусом чуточку горчащей слюны.

А Тайлер Хейз перехватывал запястья, тащил за собой, заводил истосковавшийся по ветру мотоцикл, дожидался, пока японский мальчик усядется позади, пока крепко обнимет — он приучил хорошенько держаться, притираясь телом к телу, обвивая руками и сплетая пальцы в замок на горячей груди, — и железный зверь срывался с места, с ревом уносился навстречу холмам и побережью, навстречу перегонам трасс, разлинованным дорожной разметкой асфальтовым полям. Навстречу свободе, полету, бьющему в лицо прохладному и свежему воздуху, уносящему прочь все слова и вынуждающему перекрикивать шум в ушах, склоняться близко-близко, вышептывать криком и кричать шепотом — пара-тройка фраз, и Энди начинало чудиться, что они лежат под одним одеялом в постели, только-только после секса, распаренные, разгоряченные, костями и кожей друг к дружке, дыханием к дыханию, липким потом по груди и спине к собирающему солоноватые капли языку, обмякшими и успокаивающимися гениталиями к лениво обласкивающим их пальцам.

Это было развратнее, чем он мог пережить, и Энди, нырнув на мгновение в свой пошлый воображариум, поневоле отстранялся, грозясь свалиться с мотоцикла, а Тайлер сбавлял скорость, съезжал на обочину, глушил мотор, спрыгивал, разворачивался лицом к упрямому мальчишке и заново начинал лекцию на тему «мозги на асфальте смотрятся весело, под цвет июльского солнышка и желтых цыплят». Шлемов у него не было, у этого беззаботного кретина, ни для себя, ни для пассажира, и хотя он обещался купить один для Наито, сам Наито матерился и орал, что не будет, не станет, утаивал, что не хочет в случае аварии выживать один, молчанкой бесился и так же немо принимал его правоту. Снова покорно влипал грудью в чужие острые лопатки, невольно утыкался носом в отросшие кудрявые волосы, дышал шампунем, незаметно — разумеется, для одного только себя, — зарывался глубже, вдыхал уже запах кожи, пота, гормонов с лейблом «macho», втайне ликуя, что Тайлер Хейз так просто взял да и повелся одним обыкновенным летним вечером на эту его суррогатно-японскую красоту.

Бесконечные переплетения дорог впервые поведали Наито, что мир огромен, что если долго-долго ехать в любую из сторон — куда-нибудь рано или поздно непременно попадешь; Тайлер Хейз был их проводником в путешествии, начинающемся по обыкновению из вечерних мутных сумерек, политых закатным сиропом, на долю же Энди оставалось право выбирать пути и направления. Они ехали, куда бы он ни захотел, ограниченные лишь временем, дарованным в безраздельное пользование от пятницы и до понедельника — там Энди надо было возвращаться в осточертевшую школу, а Тайлеру — к его незатейливой работе на автозаправке.

Иногда выходные Тайлера не приходились на выходные общепринятые, и тогда Энди безбожно прогуливал, подчас сбегая прямо с урока через распахнутое окно первого этажа — под осуждающими взглядами одноклассников и потрясенно вытянувшимися от такой наглости лицами учителей.

Энди было плевать: он не понимал, зачем ему учеба, если та не приносила ни малейшей радости, а Тайлер — приносил, если всё его существо тянулось и рвалось навстречу этому заядлому курильщику, бездельнику и обаятельному бродяге, чтобы поскорее угодить в крепкие сминающие объятья.

Они ехали далеко-далеко, оставляя за спиной и школу, и маленький захолустный городок, где все друг друга знали в лицо и поименно, а сплетни множились и плодились со скоростью опарышевых личинок, останавливались в первой попавшейся придорожной закусочной и покупали два хот-дога: с обжаренными баварскими колбасками, беконом, маринованными огурцами и сыром, кучей горчицы и кетчупа для Тайлера, почти без соусов — для Энди. Садились на обочину, вытягивая в пыли под солнцем длинные ноги в драных прохудившихся джинсах с совсем даже не художественными, а вполне натурально протершимися дырами, щурились на разошедшееся светило, жевали свой перекус, запивая колой из одной на двоих бутылки; Энди склонял голову Тайлеру на плечо, подметая длиннющими патлами, выбившимися из аккуратно завязанного поутру хвоста, асфальт и пожухлую траву, и думал, что так хорошо, так счастливо быть вдвоем — разве что-то еще нужно в этой жизни?

Человеку нужен человек, а не всё ваше отъявленное дерьмо, возведенное в ранг культа.

Порой они не возвращались домой, а оседлывали какое-нибудь взгорье, похожее на великанью лысину или ведьмин горб, и смотрели, как опадают с небес закатные краски, растворяясь в предночной синеве. Когда та сгущалась до лошадиного молочного кумыса, угасая на самой кромке неровного виднокрая, испещренного крышами высоток, игольчатыми конусами елей и геометрически выверенными линиями высоковольтных вышек с протянутыми над землей проводами, когда всё это делалось черным, теряя остатки цветового спектра в индиговом монохроме, Тайлер Хейз стелил на землю свою затертую кожанку — для Энди, для своего японского мальчишки, — вытаскивал из бардачка неаккуратный сверток пледа, укрывал мерзнущие худощавые плечи, свинчивал крышку с подостывшего термоса.