Имя твое (СИ), стр. 22

— Глеб!

Черт! Больно-то как! Полпальца — долой. Стыдоба!.. Хирург, называется…

— Порезался? Ты ж мой криворукий! Давай перевяжу.

Саша умеет делать перевязки. Наверное, все, связанные с такой травмоопасной штукой, как танцы, более-менее этому обучены.

— Спасибо, — протягиваю ему руку, в качестве превентивной меры замотанную бумажным полотенцем, и терпеливо жду, когда он разберется с бинтами, ватными дисками и перекисью. Краем сознания отмечаю, что сам сделал бы это лучше и быстрее, но суетиться не мешаю. Пусть. Такой уж сегодня день. Когда Саша заканчивает играть в Айболита, натягиваю, чтобы не намочить повязку, на порезанную руку резиновую перчатку и продолжаю заниматься ужином.

— Глеб? — осторожно-осторожно, словно боится, что я снова отрежу себе какую-нибудь важную часть организма. — Глеб, что с тобой сегодня?

Почему у него такое опрокинутое лицо? Из-за дурацкого пореза? Ну да… Я вроде бы должен руки беречь — профессиональные издержки. Херня какая-то… Просто слишком острый нож.

Пожимаю плечами.

— Ничего. День… так себе.

— Так себе? Именно поэтому ты уже второй час чистишь картошку и уже успел начистить на роту очень голодных солдат?

Недоуменно смотрю в раковину. Раковина у нас на кухне большая, с двумя кранами (для обычной воды и для фильтрованной питьевой), но даже она уже практически не в состоянии вместить плоды моего внезапного поварского рвения. Вот ведь! Все стратегические запасы изничтожил. И куда, спрашивается, теперь девать эту красоту? Ладно, отварим, потом — разжарим. Неделю будем разжаренную жрать. Или хотя бы из половины сварганить пюре?

— Глеб?

— Сейчас, Саш. Сейчас. Я по-быстрому. Ты до своей записи еще успеешь перекусить. А то знаю я вас, творческих людей — заработаетесь допоздна.

— Глеб! — теплые сильные руки обнимают меня за плечи и тихонько, но весьма решительно встряхивают. — Какого хрена с тобой творится?

Какого хрена? Удивительно правильный вопрос и точная формулировка.

Мне не хочется ему рассказывать. Именно сегодня — не хочется. Я вообще-то предпочел бы, чтобы он ушел уже к этому… своему… Вернику. (Это не тот ли актер с лошадиной мордой и странной улыбкой? Или просто однофамилец?) Но, оказывается, Саша может быть той еще липучкой!

— Я ведь не отстану, Глеб. Ты знаешь.

Догадываюсь. Когда ему что-нибудь нужно… Пытаюсь отделаться «малой кровью»:

— У меня сегодня пациент умер. На операционном столе. Девочка. Восемнадцать. У нас, врачей, это случается. Понимаешь? Нелегко, конечно, но… Просто нужно немножко прийти в себя.

«У каждого врача — свое кладбище». Нам это вдалбливают с института. Про то, что нужно уметь абстрагироваться. Про то, что всех не спасешь. Мы слушаем наших преподов, которые в тот момент кажутся нам почти старыми, настоящими матерыми зубрами, и думаем, что у нас обязательно получится. Что мы сможем. Абстрагироваться. Не принимать близко к сердцу. А втайне надеемся, что уж нас-то минует чаша сия, что удастся вытащить всех.

— Ты иди, Саша. Опоздаешь.

— Ага, сейчас. Ты рассказывай, рассказывай.

И я не замечаю, как начинаю рассказывать. Про девочку с претенциозным именем Анжела (ангелы, везде ангелы!), которую привезли неделю назад. Автомобильная авария. Точнее байк, врезавшийся в джип. Парень, сидевший за рулем байка — насмерть. Мгновенно. Скорая не успела. А ехавшая с ним девочка… Множественные разрывы внутренних органов, сложные переломы обеих ног и кисти правой руки. Короче, спасибо, что каким-то чудом уцелел позвоночник, не то бы — хана. Вытащили. Но даже и так было не совсем понятно: сможет ли она после нормально ходить. Пять часов операция — ноги собирали. Вроде бы все получилось. А потом…

Она все спрашивала: как там ее парень? Сэм. Семён.

«А Сенечка где? А почему он не приходит?»

Не повернулся язык сказать, что ее «Сенечка» мертв. Девочка еще сама только-только — с того света. Может и не выдержать. Договорились подождать с информацией, пока чуток не окрепнет. А так… В другую больницу, дескать, увезли. Куда — не знаем. Родителей предупредили, чтобы молчали.

А тут матушка — чтоб ей! — в очередной раз навещала, услышала, что у ребенка даже после выздоровления останется легкая хромота, и в истерику впала. Орала истошно: «Да все этот твой Сэм! Хорошо, что сдох — не то сама бы убила!»

А девочка: «Как — сдох?»

Ну мамаша ей и выдала, сука, в красках.

Девочка молчит. Бледная. А кто при таких травмах — не бледный? Не на курорте… Мать ушла, а девочка с кровати каким-то чудом сползла, окно открыла — и вниз. А у нас — четвертый этаж. Не насмерть. Но тут же — обратно в операционную. Отделалась очередной порцией переломов — почти чудо.

Три часа — операция. А потом вдруг… сердце, понимаешь, не выдержало. Просто сердце. Восемнадцать лет. Не спасли.

— Глеб! Глебушка, посмотри на меня!

— Смотрю.

У Саши странные глаза — почти прозрачные от тревоги. За меня? С чего бы вдруг? У меня все нормально. Я — не Анжела. Мать ее приехала — орала, что мы, твари и убийцы, угробили ее дочку. Что она нас… в суд… А что тут скажешь? Не спасли. Восемнадцать лет.

— Глеб!

Почему у Саши такие глаза?!

— Глеб, ты мне это уже на третий раз рассказываешь. Хватит. Пожалуйста, хватит.

Мотаю головой. Что со мной не так? Это не первая смерть в моем чертовом «послужном списке». Вообще-то, третья. Первый, вполне здоровый по всем показателям мужик просто не вышел из наркоза. Несколько месяцев комы. Я тогда только начинал оперировать. До сих пор помню, как страшно было в глаза родственникам смотреть. Еще старушка не так давно, восемьдесят лет, перелом шейки бедра. Ерундовая операция, отлаженная методика. Тромб. Почти мгновенно. И у Толяна случалось. И у остальных. Дело наше такое… рисковое. Вроде бы уже и привычно должно быть, но…Что сегодня не так?

— Глеб! Ты поплачь, может, легче станет.

Саша презирает в мужиках слабость. А слезы — это точно слабость. Не ожидал от него. Не ожидал. Станет ли мне легче?..

Честно пытаюсь улыбнуться.

— Не получается поплакать. Представляешь, дожили? Всю жизнь считал себя хлюпиком и размазней.

— Да ла-а-адно! Размазня у нас я.

— Ты сильный.

— Глеб, в этом доме водится водка?

— Нет, все выжрали, когда к тебе Анечка плакаться приходила.

У Анечки — очередной неудачный роман, а Саша у них — всеобщая жилетка и отец-командир. Представьте себе!

— Бля! Что, даже спирта медицинского не заначил?

— Нет.

Нет у меня спирта. Я вообще пью редко. Для оперирующего хирурга похмелье с трясущимися руками чревато сильно нехорошими последствиями. У нас и без того…

— Глеб, не уплывай! Сейчас я тебе кофе сварю. Будешь пить без сахара.

— Смерти моей хочешь?

Черт! Не нужно сейчас шуточек про смерть. Бывают ситуации, когда привычный, тщательно взлелеенный профессиональный цинизм оказывается совсем мимо. Перед глазами, словно в каком-нибудь черно-белом авангардном кино, начинают мелькать кадры: белые стены операционной, писк кардиомонитора, кровь на асфальте (я мимо нее с работы шел). Единственный цвет в этой черно-белой, будто бы покоцанной временем, мельтешне — красный.

— Глеб!

— Я в порядке.

В конце концов Саша, очевидно, принимает решение: тащит меня в спальню, толкает на кровать и там впервые овладевает мной — точно полководец, берущий штурмом город: быстро, яростно, эффективно. Кажется, пару минут я по-настоящему офигеваю от происходящего, а потом мне становится не до… чего: меня скручивают в бараний рог, загибают задницей кверху, покрывают острыми жалящими укусами шею, плечи и спину. То, что надо! Господи! Это то, что мне надо. Такой Саша возбуждает почти мгновенно — и я выдыхаю, выдавливаю из себя долгий протяжный стон.

— Давай кричи! — приказывает Саша и делает несколько быстрых, резких, глубоких движений. Боль. Боль, а потом — восторг. О да! Так… по-настоящему, так правильно! Я вскрикиваю от боли и струящегося по венам огня, а потом уже кричу практически не умолкая, до абсолютной хрипоты, пока из меня не выплескивается то, что, в принципе, не слишком-то получается назвать плоским словом «оргазм». Утыкаюсь лицом в подушку и чувствую, какая она мокрая — почти насквозь — от слез, до сих пор струящихся по моим щекам. Разве я… плакал?