Имя твое (СИ), стр. 21

Но он выворачивается, выдирается из моих объятий и отступает назад: в свет, суету и многоголосье своего гнезда. А я отправляюсь в зал.

Премьера.

Некоторое время назад данное событие казалось всем нам куда более далеким, чем полет человека к иным галактикам. Еще совсем недавно я уговаривал своего ангела, взбесившегося от какой-то мелочи, не отменять «нахрен это позорище в исполнении криволапых бабуинов с отсутствием слуха». Вчера — поил его успокоительным и уверял, что все будет хорошо. А сегодня…

Зал не то чтобы полный, скорее — полупустой. Аншлага совершенно точно не предвидится. Но зрители пришли, и лично я считаю это огромным достижением. Все-таки вместительность зала не так уж и мала, и расположен он не слишком удобно относительно центра. Да и двести рублей за билет (пусть и чисто символическая, но — плата) хоть по нынешним временам вроде бы и не цена, однако и их можно потратить с бОльшим толком — например, на поход в кино: результат там куда более предсказуем. А здесь… Никому не известный танцевальный коллектив со странным названием, современный балет, написанный никому не известным композитором.

Правда, на предмет пиара они сделали, что могли. Папин протеже Никита Кругликов сваял несколько и впрямь неплохих роликов и разместил их на ютубе. Ольга и Саша дали интервью местному молодежному порталу. За месяц до премьеры все участники коллектива оказались задействованы в раздаче флаеров у станции метро. И Саша раздавал — из него получился неплохой зазывала. Из серии: «Талантливый человек — талантлив во всем».

Вдохновившись удачным примером участия в проекте моих родителей, нужных для постановки людей искали по знакомым. Так были обнаружены художник-оформитель Софья, звукооператор Борис и куча других, не таких заметных, но, несомненно, важных и значимых персонажей. (Подозреваю, со многими из них я попросту не успел познакомиться.)

В разговорах с Сашей то и дело мелькают ни о чем не говорящие мне имена и должности. К некоторым я даже пытаюсь тайно ревновать — таким восторженным блеском загораются Сашины глаза, когда он начинает рассказывать, например, об осветителе Диме, «способном буквально из дерьма сделать настоящую конфетку — закачаешься!»

Впрочем, вся эта ревность — так, ерунда, по сравнению с тем, к чему действительно стоит ревновать: Саша и его театр. Вот то, что сжирает — до конца — его силы и время, его дни и частенько даже ночи. Иногда, просыпаясь под утро, чтобы добрести до туалета, я вижу, как во сне, точно у собаки, подергиваются его конечности, складываются и раскрываются в знакомых балетных жестах кисти рук — мой ангел танцует. И если уж любить его, а не просто так утрамбовывать вдвоем одну койку, то нужно принимать целиком — со всеми потрохами и танцем, блуждающим, словно вирус, в крови.

Так что… Пусть танцует.

Но от «пусть танцует» до премьеры — дистанция огромного размера. И вся она заплелась непроходимым лабиринтом у меня в голове. Все время представлялось, что это просто однажды случится… когда-нибудь.

А нынче выясняется, что я не помню, как прошла в прямом смысле долго жданная премьера. Помню убогий декор зала, не ремонтировавшегося, кажется, со времен глубоко советского прошлого. Помню заползающий даже под кожу запах сырости (почему-то сразу возникает в памяти подвал, в котором они когда-то начинали свои репетиции). Помню громкие разговоры в зрительном зале, резкий смех и раздражающие хлопки когда-то мягких, а сейчас продавленных до фанерного основания кресел. Помню, как разглядывал затянутый белым ящик сцены, отчаянно напоминающий вайт-бокс для фотографа, страдающего гигантоманией: «А причем тут, собственно, художник-декоратор? Или как там правильно именуется этот чувак, отвечающий за зрелищность?» А еще помню, как тряслись мои поджилки в ожидании Сашиного выхода и расплывались перед глазами огромные буквы натянутого вертикально серого рекламного баннера с выведенным небрежно-каллиграфически ярко-красным названием спектакля «О тебе».

Наверное, оно было красиво — то, что сотворили исключительно силой своего энтузиазма эти «Неудачники». (Кстати, похоже, ориентировавшийся исключительно на название группы зритель ожидал встречи с неким вариантом танцевальной буффонады и прочего прогрессивного и альтернативного дуракаваляния и был слегка озадачен, получив в итоге виртуозный микс из классики и современности с легким флером лирической трагикомедии. (Саша обычно лишь ехидно кривится, когда я при нем пытаюсь навешивать ярлыки на его драгоценный спектакль. Мол: «Что бы ты еще понимал в настоящем искусстве, Старостин!»)

…Музыка играет: то вползает куда-то под сердце ласковым шепотом, то агрессивно бьет по ушам. Это способен расшифровать даже я: жизнь, как известно — явление полосатое. Вдруг да и впрямь — не только осветитель Дима здесь достоин прозвища «чертов гений», а и господин композитор с дурацкой кликухой Ромыч тоже кое-чего стоит?

Музыка, движение, свет. Словно незримый художник гигантской кистью раскидывает яркие пятна краски по белому холсту.

Не зря — ох, не зря! — я в любую свободную от работы минуту таскался к Саше на репетиции. Теперь даже с закрытыми глазами и в совершенно невменяемом от сопереживания состояния (хорошо, что меня не видят нынче коллеги-медики: в жизни бы мне больше ничего серьезнее ручки и истории болезни не доверили — психу ненормальному!) могу представить, что именно происходит там, на сцене. Могу, но… Наверное, не хочу. Напоминает какую-то защитную реакцию организма. Жаль, в Академии психиатрия никогда не входила в сферу моих интересов. Так что я просто плыву в музыкальных ритмах, точно какой-нибудь… тюлень в знобких водах Северного океана, а на поверхность выныриваю только тогда, когда внутренний голос начинает вопить надрывно: «Саша! Саша!» И я открываю глаза, чтобы увидеть, как он взлетает. Он снова умеет летать. Правильно я сделал, что позвал на спектакль не только свою семейку, но и кудесника-физиотерапевта Олега, с которым мы так славно потрудились над Сашиными связками. «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!» Ура!

Олег сидит где-то далеко, в темноте зрительного зала. Там же, среди совсем незнакомых мне людей, затаились и мои родители. Они знают меня достаточно хорошо, чтобы принять и это — и не обижаться на своего дурного отпрыска. А я сижу один, и мне никто не нужен. Только я — и мое сердце. Я — и музыка. Я — и Саша.

Потом, уже в гримерке, он спросит меня, одновременно пытаясь привести в порядок дыхание и унять дрожь в мышцах страшным образом перегруженных ног:

— Круто мы их порвали на лоскуты?

И я с серьезным лицом совру:

— Как Тузик — грелку!

Правда же заключается в том, что я не помню спектакля. Не помню, как реагировал зал и сколько длились аплодисменты (если они были). Наверное, были, коли все вокруг улыбаются малость дебильновато сквозь мутную пелену почти смертельной усталости. Моя память хранит только Сашу, который на фоне затянутой белым сцены танцует себя — мне. Танцует нас. Нашу жизнь. (Может быть, все совсем не так. Может, спектакль про другое. Но мне сегодня можно: «Я — зритель, я так вижу».)

— Будешь праздновать со своими?

Влажный от пота висок прислоняется к моему в коротком подобии ласки.

— Поехали домой, а?

Я ни черта не помню про премьеру. Но этот тихий шепот я не забуду никогда. А еще как, несмотря на громыхающий грозами за окном май, странно-грустно пахнет подступающей к самому сердцу осенью зажатый между нашими телами букет белых, похожих на колючие звезды хризантем. Кто-то подарил их Саше. Кто-то. Не я. На премьеру ведь принято дарить цветы? И не только на премьеру. А я и забыл… Вот дурак!

*

Случаются такие дни, которых лучше бы никогда не было — нет им места в календаре.

Что же так все… херово? Прикусываю губу, изо всех сил стараясь держать лицо. Нынче моя очередь готовить ужин. У Саши сегодня с утра — выматывающая репетиция (он уломал-таки Ольгу снова выйти на сцену, и теперь у них — новая редакция спектакля с расширенным составом), а вечером — съемки для передачи Вадима Верника «Кто там». Саша мне о ней (и о Вернике) все уши прожужжал. Я, правда, так и не понял, почему это круто (до появления в моей квартире Саши телевизор в ней работал только весьма пыльным элементом декора), но поверил своему возлюбленному на слово. «Из всех искусств для нас важнейшим является телевидение». Ну и реклама — опять же. Выступит Саша, может, что-нибудь станцует — как он один умеет это делать — и набегут спонсоры и прочие желающие вытащить его со товарищи на мировую арену. И содрогнется от восхищения покоренный «Неудачниками» Большой или какая-нибудь «Гранд Опера».