Имя твое (СИ), стр. 23

Рядом обессиленной тушкой валится Саша — его рука расслабленной тяжестью аккуратно прижимает меня к кровати, пальцы перебирают волосы на затылке. Горло перекручивает новый приступ рыданий: мой ангел никогда еще не был так нежен со мной. Никогда.

— Вот, — хриплю я, чтобы как-то успокоиться и привести к привычному знаменателю эту нелепую сцену, — а говорил, что не можешь сверху.

— Оказывается, могу, — пожимает плечами Саша. Вернее, это я домысливаю пожатие плеч. Все равно глаза закрыты и слиплись от слез. — Когда надо. Знаешь анекдот про великую силу искусства и Жана Марэ?

Трясу головой: не знаю я никаких анекдотов. Совсем никаких.

— Ну вот… — голос Саши журчит успокаивающе, будто ручей в лесу. Такой тихий ручей, пробегающий по палым листьям, редким намывам песка и глянцево блестящим камням. — Анекдот, конечно, бородатый. Мне его один престарелый балетный гей еще в Москве рассказывал… Сам он его когда-то с парижских гастролей привез. «Однажды английская королева вызывает к себе своего доверенного министра и говорит:

— Я прожила долгую и правильную жизнь. Но сейчас хочу узнать, как занимался любовью Людовик Четырнадцатый. Найдите мне короля!

Министр долго думает, а потом решает обратиться к великому актеру Жану Марэ. Дескать, дело деликатное: нужно сыграть короля в такой пикантной ситуации.

Марэ приезжает в Англию, надевает костюм и пудреный парик, и его тайно доставляют к королеве. После ночи с ним королева на следующее утро выходит сияющая и рассыпается в восторгах талантам своего любовника.

Марэ отбывает во Францию, награжденный и обласканный.

Через какое-то время королеве приходит в голову идея провести ночь с Наполеоном. Министр уже привычным путем отправляется к Жану Марэ, и тот блестяще справляется с поставленной задачей.

Потом идут еще какие-то короли и великие люди прошлого. Каждый раз преображение безупречно и любовные таланты — на высшем уровне.

Наконец, королева, разомлевшая от блаженства, просит:

— У меня есть последнее, самое сильное желание: я хотела бы узнать, как занимается любовью Жан Марэ.

На что Марэ почтительно склоняет голову и отвечает:

— Увы, ваше величество, это совершенно невозможно.

— Но почему?!

— Потому что Жан Марэ — гей, и он вообще не любит женщин».

Анекдот длинный, и к концу повествования меня хватает только на то, чтобы хмыкнуть. А затем я проваливаюсь в сон и только чувствую, как сверху теплым облаком опускается одеяло. Потом, все потом…

*

Утром меня подбрасывает болезненно-резко, словно выдергивая из уютного, прогретого до самого дна омута засевшим в жабрах острым крючком с длинной серебряной леской — к холодному и безжалостному свету солнца.

Сижу и матерюсь, как похмельный грузчик.

Проспал! Проспал, черт бы всё!..

И задница… Ох, ё!

— Ты чего подорвался, Глеб?

— На работу опоздал. Стыдоба! Никогда в жизни никуда не опаздывал — даже в школу. А тут вдруг на старости лет…

— Тебе же начальство велело отдыхать — сам вчера сказал.

Точно. Вчера. Что-то такое… Начальство не просто велело отдыхать, а даже по-львиному рыкнуло: «Чтоб я тебя в ближайшие два дня на работе не видел! Вон Толян с Семенычем за тебя на смены выйдут. А ты… Напейся, что ли».

Я бы, может, и напился (чего с начальством по пустякам спорить?), да только водки в доме не оказалось. Зато Саша… оказался. Вспоминаю вчерашний вечер (или уже ночь?) и неожиданно для себя ощущаю между лопаток россыпь щекотных мурашек. Ничего ж себе!

— Может, поспишь еще?

Саша словно не замечает моих раздерганных эмоций (а мама всегда сетовала, что у меня лицо чересчур выразительное: читай — не хочу!), стоит в дверях спальни, весь залитый солнечным светом — только крыльев за спиной и не хватает. Слегка отросшие за последнее время волосы, кстати, вполне заменяют ему ангельский нимб. Одет мой ангел по-простому — в одно тренировочное трико. Похоже, уже успел размяться и порепетировать у себя в «зале». Репетиция… Саша… Черт!

— У тебя же вчера… передача, съемки! С этим, как его, Верником!.. А ты…

Саша вздыхает, усаживается на край кровати, будто обеспокоенный взрослый, заглянувший узнать, как там самочувствие у заболевшего малыша. (Малыш — это я. А он — чертов Карлсон! Странно, мне всегда казалось, что наоборот.)

— Да не переживай ты так! Я к ним Рината отправил. Пусть развлекаются. Тоже ведь звезда. Даже лучше меня, если по правде, и сольников у нас с ним в спектакле — пополам. И выглядит он вполне… экзотично. А уж говорит — точно лучше моего. Знаешь ведь, какой я косноязычный двоечник. Ни сформулировать с блеском, ни стихов в нужный момент процитировать.

— Саша!

— Да и не люблю я себя на экране: и выгляжу отвратно, и голос противно звучит.

— Саша, твою мать!

— Поезд ушел, Глеб. Ту-ту-у! — и он делает вид, что несколько раз дергает за какую-то веревочку. «Дерни за веревочку — дверца и откроется». Куда ведет открытая им дверь? — И вообще: это мое решение — чего ты трепыхаешься? Хочу — снимаюсь, хочу — трахаюсь. Тем более когда еще представится возможность такого самца нагнуть?

Ну, пошло-поехало! Сияющий Саша пошлит и улыбается во весь рот, точно и не он совсем недавно выдыхал восторженно-отчаянно: «Это же такая возможность! Может быть, раз в жизни!..» И спорить с ним совершенно бесполезно: что тогда, что сейчас.

Так что я просто притягиваю его к себе — горячего и соленого от пота — обнимаю изо всех сил, целую, ловлю губами жаркий, жадный стон. Так и хочется спросить: «Кто ты и куда дел моего Ледяного Принца?» Но мне сейчас не до разговоров. Да и подобные риторические вопросы в общении с Сашей по большей части бесполезны, в отличие от всего… другого.

Это самое «другое» у нас нынче получается в стиле кавалерийской атаки — стремительно и быстро. Нет, я-то как раз настроен на «долго и со вкусом», но попробуй объяснить это напрочь слетевшему с катушек, словно после многолетнего воздержания, Саше. Кажется, произошедшее между нами вчера всерьез сорвало в нем какие-то внутренние ограничители, и он принялся изо всех сил претворять в жизнь нежданно открывшуюся перед ним концепцию: «Я так хочу!» А хочет он меня. И это, в свою очередь, срывает уже к чертовой матери мои собственные тормоза. Сверху, снизу — какая на хрен разница! Ангел? Вот уж нет! Чертова огненная тварь с языками пламени вместо тела. Мгновениями я и впрямь ощущаю, как его поцелуи оставляют ожоги на моем теле.

— Пф-ф! Сам такой!.. — пыхтит он мне в подмышку, когда нас все-таки отпускает. И не просто отпускает, а… хочется сказать «выплевывает» на скомканную простыню. — Всего меня искусал и обмусолил!

— Я?! Искусал?! Да об тебя только зубы ломать!

— Врешь! Я мягкий и пушистый.

— Пушистый… — зарываюсь носом в его закудрявившиеся шапкой (совсем как я люблю) волосы и вдыхаю терпкую смесь запахов: шампуня, вчерашней туалетной воды, пота… Моего Саши. Сейчас бы еще поспать… Вот так, пока размякшее после ошеломительного, поделенного на двоих оргазма мое счастье снова не превратилось в привычную верблюжью колючку.

— Глеб! Пусти! — Ну вот… размечтался.

Из соседней комнаты тихо, но весьма отчетливо доносится: «Чин… Чин… Чингисхан!..» Очень трудно перепутать с чем-то другим идиотский рингтон, который Саша установил на звонки одного нашего общего знакомого. А все мой длинный язык! Кто меня просил делиться своими болезненно-ревнивыми ассоциациями?! И где, спрашивается, можно было откопать эту доисторическую древность?

Настроение еще поспать или хотя бы просто поваляться исчезает с той же скоростью, с какой Саша, сверкая голым задом, перемещается в свой «зал» для разговора с Ринатом. А я… я иду в душ, дабы смыть с себя «следы любовных бесчинств» и приобщиться мировой гармонии. Да, текущая вода всегда действует на меня умиротворяюще. Не помешает, в общем.

Только разве мне дадут порасслабляться и порелаксировать?! Не проходит и пяти минут, как взъерошенный и все еще голый Саша врывается в мое мирное уединение с воплем: