Имя твое (СИ), стр. 19

Крепко обнимаю лежащего на спине Сашу, утыкаюсь пылающим лицом в его жесткое плечо и хрипло бормочу:

— Это не мама.

— Что ты там пыхтишь?

— Это не мамина комната. Я ее, можно сказать, сдаю в наём. Так что не мамина, нет. Моя.

— Твоя-а?! — похоже, в этот момент его выразительные брови в изумлении взлетают вверх. — Нет, конечно, я знал о твоей любви «к поэзии и поэтам», — передразнивает он мою давнюю фразу, а я, несмотря на абсурдность и жуткую неловкость ситуации, не могу сдержать довольный смешок, понимая, что все годы, прошедшие с нашей первой встречи, он помнит произнесенную мной тогда пафосную чушь, — но ведь не до такой же степени! Это уже уголок сумасшедшего фаната! Портреты, фотографии… Просто не суровый доктор Старостин, гроза и последняя надежда всех внезапно обезноживших, а какая-то малолетняя тяночка со своим объектом обожания!

Похоже, мне удалось всерьез его развеселить. Только вот вопрос: можно ли считать это своим личным достижением?

— Прекрати ржать!

— Нет, ну нормальные пацаны фанатеют по «Звездным войнам», «Рамштайну» там… Шварценеггеру, на худой конец, хоть он уже и старпёр. А этот… по Блоку!

Какой-то кошмар, а не разговор в постели!

— Я не фанатею и не фанател, как ты изволил выразиться, по Блоку! — Некоторое время держу паузу, которая получается на диво драматической, хотя я и не ставил перед собой подобной цели, потом выдыхаю: — Я был в него влюблен.

— Да ты гонишь! — все еще смеясь, роняет Саша, выкручиваясь из моих рук и пытаясь заглянуть мне в глаза, которые я продолжаю усиленно прятать, хотя у меня это не сильно здорово получается. Если Саша на чем-либо сосредоточился… Стыдно-то как, господи!

Ладно. Пора вспомнить, что я на самом деле «суровый доктор Старостин, последняя надежда страждущих», а не свихнувшаяся на недостижимом кумире малолетка… Да и давно это было, чего уж там… Хотя память у меня просто замечательная, м-гм… Сажусь, скрестив ноги, на кровати, упираюсь затылком в жесткую стену, несколько мгновений созерцаю обшитый золотистыми досками скат, и впрямь довольно плотно увешанный изображениями одного и того же лица. «Не отрекаются, любя», — да?

— Мне было четырнадцать, и я впервые влюбился.

— Фигасе! — присвистывает Саша. — А говорят, в четырнадцать дрочат на девочек-одноклассниц и на фотомоделек в бикини и без. Сам-то я не особо в курсе: пока все гормональной херней страдали, я танцевал.

— Ну… — пожимаю плечами. — А меня угораздило вляпаться в давно умершего поэта. Сначала, кстати, свято верил, что мне просто нравятся его стихи. Больше сотни наизусть выучил. Не только «Ночь, улица, фонарь, аптека…», но и «Двенадцать» со «Скифами».

— Не вздумай начать цитировать! — демонстративно пугается Саша. — От стихов меня укачивает и начинает тошнить!

Шут!

— Даже не собирался.

— А потом? Понял, что у тебя на него стоит?

Правда, даже некрасивая, все равно правда.

— Потом понял. Были сны. Ну… такие. Специфические. Трудно не понять. Сначала — поцелуи. Позже и до более откровенных вещей дошло. Впрочем, анальной порнухи все-таки не случилось. Наверное, мне наивному чукотскому мальчику, даже в голову не приходило, что можно… вот так.

— Чистый, домашний ребенок, — хмыкает Саша, — никогда не слыхавший про порносайты.

— Почему? — ухмыляюсь в ответ. — Слышать приходилось. И даже шарашиться там… в поисках прекрасного. Только все они оказались… не с тем уклоном. С… нормальным. Пока докопался до истины, пока перестал так остро ощущать собственную ущербность…

— Тяжело было? — с внезапным сочувствием интересуется Саша. — Ощущать себя настолько… не таким?

— Извращенцем, который дрочит на давным-давно мертвого поэта? Не то слово. Даже всерьез задумывался о том, чтобы… как теперь говорят?.. выпилиться с концом. Таблетки покупал, копил. Интернет — страшная сила. Там при желании много чего можно раскопать.

— И что удержало? — рука Саши как бы невзначай находит мою руку и цепко впивается в запястье, словно в чуть припоздавшем стремлении не дать сделать глупость. Испугался? За меня? Саша?

— Мама удержала. Нашла тайный схрон таблеток. Проанализировала. Сделала соответствующие выводы. Она у меня — тот еще шерлокохомец. Сначала от души врезала по роже, а потом накачала водкой и разговорила — по полной.

Саша непроизвольным движением втягивает голову в плечи, очевидно, представив себе этот разговор.

— Бля, Глеб! У меня дома скандалы идут с десяти лет всего лишь по поводу моих занятий танцами. Не мужественно ей, видишь ли, лучше бы играл в хоккей: «Им вон сколько платят!» А все танцоры, естественно, нищие педики. Хорошо, что я упрямый как осел. А тут… А батя-то твой что?

— А с батей случился разговор на следующий день — у них с матушкой друг от друга секретов отродясь не водилось. Правда, на сей раз обошлось без водки. Думаю, отец решил, что хватит с меня шоковой терапии.

— Просто вмазал?

— С чего вдруг «вмазал»? — удивляюсь. — Сказал, чтобы я прекращал валять дурака и разбрасываться жизнью. А любовь… будет еще. Непременно. И без разницы, кого ты любишь. Как-то так. Я его будто сквозь туман слушал — не очень здорово помню.

— А мой бы, наверное, если бы не слинял от нас давным-давно, сказал что-нибудь типа: «Убью, сука, пидор!» — задумчиво комментирует Саша, и мы смотрим друг на друга и почему-то смеемся. Действительно, смешно. — И ты больше не думал о том, чтобы… выпилиться?

— Нет. В одиннадцатом к нам в класс пришел новенький — весь из себя гламурная звезда местного масштаба. Красавчик! И я переключился на него. Подружились вроде как, вместе к экзаменам готовились. Человек оказался открытый для экспериментов. Мы и… поэкспериментировали вволю. А перед выпускным — все-таки трахнулись.

— И кто был снизу? — интересуется Саша: глаза у него блестят, на бледных обычно щеках — румянец. Разве это не мне тут положено краснеть?

— Я. Как-то так получилось.

— Ну он и самец! А тебе понравилось?

— В тот раз — не шибко. Отсутствие опыта все же в таких делах — штука довольно ощутимая. В следующие разы пошло веселее. Потом он куда-то за границу учиться подался. В Чехию, кажется.

— А ты?

— А я еще поэкспериментировал какое-то время — без всяких сердечных смут.

— А потом?

Вспоминая, не могу сдержать улыбки.

— А потом — тебя встретил.

Тянусь к нему, чтобы поцеловать, но Саша решительно встает с кровати, цапает со стола небольшое прямоугольное, по правде сказать, довольно мутное зеркало, принадлежавшее когда-то еще моему деду, и подходит с ним к одной из фотографий — к той, что висит возле двери. На фотографии — молодой Блок с шапкой золотых кудрей, прозрачным взглядом из-под тяжелых век, скорбным красивым ртом. Когда я смотрю на него, то отчетливо понимаю, почему современники сравнивали не слишком целомудренного поэта, обладателя довольно-таки запутанной личной жизни, с ангелами — такими их и писали на византийских иконах.

— Я правда на него похож? — в голосе Саши столько тоски, сколько я, пожалуй, не слышал в нем со времен нашего знакомства. Даже в больнице он звучал более оптимистично.

— Нет, — отзываюсь я. — Ты — это ты.

Может быть, тогда, давно, в самом начале, меня и зацепило именно этим сходством, но потом… Чем дальше, тем больше я отдалялся от своей смешной и нелепой юношеской мечты и видел в человеке, с которым меня столкнула судьба, только его самого. Сашу. Почему-то сейчас мне кажется, что таким и должен быть единственно правильный путь.

— Ты — это ты.

И чтобы объяснить по-настоящему, так сказать, доходчиво и с примерами, затаскиваю его обратно на кровать, отправляю в бессрочную ссылку к мягким игрушкам Гомера Симпсона, простую черную футболку, джинсы, трусы и даже носки. Мешают они мне нынче. Саша сначала пытается оттолкнуть мои руки, увернуться от губ, сбежать, но от нас же, психов, фиг сбежишь! А уж от такого упертого маньяка, как я!.. Короче, скоро про сопротивление он забывает и только закусывает зубами запястье, чтобы не шуметь (да-да, родителей внизу никто не отменял!). И я целую его, моего Сашу, ласкаю ртом, помогаю себе руками, пока он не выгибается, выплескиваясь мне в горло, оставляя на языке терпкий приступ горечи и счастья.