Имя твое (СИ), стр. 17

— Я думал, у вас тут особняк.

— Дворец! — смеюсь я.

Дача досталась нам в наследство от деда — довольно известного иллюстратора детских книжек. Говорят, он был дружен с самим Корнеем Чуковскими и другими культовыми личностями минувшей эпохи. Однако выглядит «родовое гнездо» весьма обыденно: небольшой дом в два этажа. (Причем второй — просто под самый конек обшитая изнутри крыша.) Балкон с ажурными перилами, расположившийся поверх закрытой веранды. Открытая веранда, увитая девичьим виноградом — со стороны крыльца. На ней отец занимается столярными работами, когда у него — довольно редко — случается приступ хозяйственности или, как говорит мама, «припадок градостроительства». (Здесь моя родительница обычно ехидно добавляет: «Лавры Петра покоя не дают!»)

— Привет! — кричу я, входя. — Гостей принимаете?

— И нечего так орать, — спокойно корректирует мои эмоции расположившийся на веранде с газетой и сигаретой папа. И тут же протягивает руку закаменевшему, похоже, от ужаса Саше: — День добрый! Я отец этого великовозрастного оболтуса. Игорь Борисович.

— Александр.

— Саша, — улыбаясь, уточняю я.

Саша недовольно дергает плечом, но не говорит ни слова. Ладно, после Гомера мне уже ничего не страшно. И так понятно: пожизненный бойкот.

По лестнице сверху слышатся легкие шаги. Мама. Обычно, когда мы на даче все вместе, второй этаж — мой. Но в мое отсутствие там — мамин рабочий кабинет. Наверху она читает, делает заметки, общается в интернете. (Кстати, и интернет там ловит лучше, чем внизу.) Иногда даже ночует, чтобы не мешать спать папе, когда накрывает бессонница. Отец не обижается на такое разделение жизненного пространства. При любом раскладе их «вместе» длинною в жизнь прочнее всего, что мне довелось видеть у других пар. Наедине он до сих пор зовет ее «лапушкой».

Мама, как всегда, в черном. Цветное на ней можно увидеть крайне редко — почему-то оно не приживается. Широкие черные брюки, почти юбка, и растянутая майка с длинными рукавами — будто бы с чужого плеча. Короткие волосы (видимо, в честь приближающейся осени) полыхают огнем. Мама презирает седину.

— Маргарита, — улыбается она Саше.

Дальше обычно следует уточнение растерянного знакомца: «А по отчеству?» — и мамино (уже на полтона холоднее): «Просто Маргарита».

Саша подобной глупой ошибки не совершает: отвечает сдержанной улыбкой, пожимает протянутую узкую руку и повторяет свое:

— Александр.

Приходится снова встревать:

— Это мой… Саша.

Показалось, или он и впрямь задержал дыхание на крошечной паузе после «мой»? «Ну… — думаю я. — Реши сначала сам, кто ты мне. Не могу же я без твоего согласия вводить… статусы. Жизнь все-таки — не Контакт».

— Чай вскипел! — торжественно объявляет папа.

Это у нас такая семейная традиция: приехав на дачу, сразу же усаживаться пить чай. Даже если с завтрака прошло не так уж много времени или до обеда совсем недалеко. А как же! Изматывающие тяготы дороги и усталый путник, греющийся у гостеприимного очага.

— А мы эклеры купили. Шоколадные, — вовремя вспоминает Саша, роясь в своем потрепанном рюкзаке, и почему-то косится на мою маму.

Да, она умеет произвести впечатление! И не только на сцене. Хотя, подозреваю, толстовка с перекошенной мордой Гомера набрала Саше куда больше очков, чем мамины любимые эклеры. «Симпсонов» мама на дух не переносит, именуя «отвратительной дурновкусицей», но весьма ценит эпатаж и вызов. А Сашина сомнительной прекрасности одежонка — тот еще эпатаж, уж я-то понимаю толк в подобных вещах. Так что зря мой ангел дулся на меня всю дорогу.

Мы пьем чай с эклерами и печеньем, которое вот уже не один десяток лет почему-то с завидным постоянством продается в здешнем продуктовом магазине. Мне кажется, что его вкус я помню еще с детства. (А может быть, мне это только кажется.) Чай, как всегда, пахнет мелиссой и смородиновым листом. Благодать!

Даже Саша потихоньку начинает оттаивать: его щеки розовеют, а пальцы уже не столь остервенело стискивают доставшуюся ему кружку. (На кружке — летящий профиль Пушкина и надпись: «Я помню чудное мгновенье…» Это мама так тонко издевается? Теперь мне начинает казаться, что мой Саша похож еще и на Пушкина. Особенно — в профиль.)

Разговоры за столом сначала — почти нейтральны: как доехали? много ли народу в электричке? Потом — глубже: а что у тебя, Глеб, на работе? как поживает Илюша? (Черт! Саша мрачнеет.) Потом…

— Ну давайте рассказывайте, что у вас за беда.

— Да не беда, мама! — досадливо отмахиваюсь я. (Иногда матушка — такая зараза!) — А творческий проект. И не у нас. Куда уж мне — в творчество! У Саши.

И Саша рассказывает, а родители слушают. Причем отец, как ни странно, слушает даже лучше, чем мама. Она все время что-то уточняет, делает пометки шариковой ручкой прямо на помятой бумажной салфетке, расстегивает и застегивает обратно на запястье тяжелые, почти мужские часы. А папа внимательно смотрит и молчит так, что хочется сразу же вывернуть перед ним душу и поделиться самым сокровенным. Никогда не мог понять: это педагогический опыт или же врожденное? Саша и сам не замечает, как рассказывает все: от встречи в пабе с гениальным композитором Ромычем до самых отдаленных планов и перспектив. (Прославиться и начать зарабатывать приличные деньги — а как же иначе! Хотя нынче, при их тотальной нищете и полной безвестности, практически ушедшей в минус, все это выглядит почти смешно. Но я не смеюсь. И родители мои абсолютно серьезны и собраны, как перед боем. Интересно, что я натворил?)

— Думаю, вам нужен зал, — наконец задумчиво говорит мама, глядя на лужайку возле веранды, туда, где налетевший с залива ветер раскачивает словно специально расцветшие к нашему приезду пушистые розовые метелки растения, название которого я вечно забываю. — Вам ведь нужен зал?

Саша под ее пристальным взглядом почему-то тушуется и начинает мямлить:

— Ну… вообще-то, у нас есть…

— У них есть подвал, — мстительно вставляю я свои «пять копеек».

— Романтичненько, — соглашается мама.

Саша почему-то зябко ежится, хотя на веранде вполне себе тепло — погода все-таки сменила гнев на милость: тучи разошлись и уже вовсю светит солнце.

Мама что-то черкает на своей салфетке. (Я-то знаю: рисует стрелочки и кружочки. Ей так легче думается.) Затем переходит к размышлениям вслух (это уже следующая стадия):

— Есть у меня в знакомых одна подходящая личность. Заведует ДК при заводе… Игорек, ты не помнишь, на каком у нас заводе Стас нынче двигает культуру? — Папа отрицательно мотает головой. — Ладно, не суть важно. ДК пребывает в состоянии перманентного загибания. Его то снимают с бюджета завода, то подцепляют обратно. Половина площадей сдано в аренду: магазины, парикмахерская, кафе-забегаловка. Но некая работа еще ведется. И Станислав Петрович свою зарплату исправно получает. А со всякими кружками у него — полный швах. Вот если удастся убедить его оформить вас как танцевальный молодежный коллектив при заводе… Ну, будете на концертах какие-нибудь номера выставлять, в елках участвовать. Зато денег не потребуется. И зал для репетиций нормальный найдется, и сцена — для выступлений. Так как, звонить?

— Звонить, — кивает обалдевший почти до полного онемения от подобной активности и движухи Саша.

Мама делает на салфетке пометку. Я даже догадываюсь, что это — восклицательный знак.

— Что вам еще нужно?

— Спонсор, — почти шепотом произносит Саша.

— Спонсор… — тянет мама. — Хм… Это уже сложнее. Будем думать. Еще?..

Саша молчит, совершенно растерянный, и только крошит на клетчатую скатерть попавшую ему в руки печенюшку. Самое смешное, что, зная его, я совершенно убежден: список необходимого давным-давно составлен и ждет своего часа. Только вот события вдруг слишком стремительно вышли из-под контроля — и Саша за ними просто не успевает.

— Ладно, — милостиво кивает явно оценившая его состояние мама, — идите прогуляйтесь. Глеб, своди нашего гостя на залив, покажи местные красоты. Развейтесь немного, пока опять тучи не набежали. К обеду возвращайтесь. Сегодня у нас на повестке дня — свекольник.