Имя твое (СИ), стр. 16

— Через косую черту, — теперь он снова улыбается. — Вдруг да выйдем когда-нибудь на мировую арену, а?

Переменчивый весенний ветер — мой Саша.

Стремительным движением подкатываюсь к нему под бок, прижимаюсь всем телом, обнимаю рукой за напряженные плечи. Не так-то просто дается моему колючему ангелу этот легкий тон!

— Саш, но зачем? Ты мог бы…

— Глеб… — он внезапно выдыхает и утыкается носом мне в плечо, — ты ведь знаешь, что чудес не бывает?

— Саша…

— Ногу вы с Олегом мне починили. Но… Не до конца, понимаешь? Танцевать я смогу — спасибо тебе, однако… В Большой меня уже точно не возьмут. Даже в «Новую оперу»… — он усмехается, — … сто двадцать пятым лебедем. Всему есть предел. А мне скоро тридцать. Для балета, если ты не Петипа и не Нуриев — почти старость. Ну и… я решил все-таки прогнуть этот мир. Понимаешь? Они все пришли ко мне сами — стоило только кинуть клич. Ринат охрененно танцует «модерн», в котором я ни хренулечки не секу. Зато классика — это мое. Мы с ним станцуемся! Потом — Ольга. Танцует она посредственно, давно забросила, но балетмейстер — от бога. «Барселону» помнишь? Ее постановка. Они тогда распались после моего отъезда. Не, не из-за меня. Просто… не срослось что-то. А Ольга с тех пор балетный класс в каком-то навороченном лицее ведет — деток танцевать учит. И сохнет. У Аньки — двое своих спиногрызов, близняшки. Ее ни одна вменяемая труппа с таким «довеском» не возьмет. Мужа нет, бабушек нет, то-се. Семен… Он вообще в кружке при Доме творчества танцевать учился. Потом — уличные танцы. Но хорош, собака! Может, еще кто прибьется. Слухами, говорят, земля полнится.

Я переворачиваю его на спину и целую. А он не сопротивляется — совсем наоборот: отвечает, выгибается в моих руках, подставляется под слегка сумасшедшие ласки. Когда из одежды на мне — только презерватив, а на Саше и вовсе — ни единого фигового листика, я все же спрашиваю:

— Почему скрывал?

— Хотел тебя уже на премьеру позвать. Подарок вроде бы…

И вот тут мои последние, и так-то не слишком надежные, тормоза летят к чертям. Никто и никогда не ставил для меня спектакль. Даже не думал…

Потом мокрый от пота и от спермы Саша дышит тяжело — ребра ходят ходуном, а я прилипаю щекой к его животу и думаю сквозь подступающий сонный туман: «Этим психам понадобится помощь. Нам понадобится помощь. И лучше если это будет очень тяжелая артиллерия».

========== 6. ==========

*

— Глеб, твою мать! Куда ты дел мой черный джемпер?!

Зычный крик Саши способен сбить с ног даже слона, не то что вполне обыкновенного меня.

— Я его постирал.

— Старостин! Это кашемир! Его нельзя взять и тупо запихнуть в стиралку! Я оторву тебе твой…

Прежде чем он озвучит свою страшную угрозу, я успеваю вставить:

— Стирал руками. Осторожно. Все, как написано на этикетке. Что ты бесишься? У меня такой же, только серый. Ничего с твоей драгоценной кофтой не случится.

— Но он не успел высохнуть!

Пожимаю плечами.

— Не успел. Орать-то чего?

— В чем я поеду знакомиться с твоей мамой?! У меня только одна приличная вещь на такую погоду! Не могу же я надеть на дачу белую рубашку с галстуком!

— С поросеночками! — хихикаю я. — Я бы поделился ради этакого случая!

А что? Мерзавец сам подарил мне на день рождения роскошный темно-синий галстук, испещренный изображениями трахающихся в самых разнообразных позах нежно-розовых хрюшек. Поросячья «Камасутра». Очень, кстати, извинялся, что свиньи до противного гетеросексуальны. Геев среди галстучных свиней он не нашел — хотя и искал.

— Я тебя им же и удавлю! — мрачно комментирует мой ангел, снова обреченно зарываясь в шкаф. — Нет, ну вот в чем мне теперь ехать?

— Саша, это дача! — пытаюсь слегка умерить его пыл. — Там ходят в старье и ведут расслабленный образ жизни. Никто не ждет от тебя парадной формы одежды.

Выныривает из шкафа и смотрит на меня печально — как на безнадежно стукнутого головой.

— Я впервые буду представлен твоим родителям. Это почти декларация о намерениях. Вдруг я им не понравлюсь?

Наверное, его стоит пожалеть, но я не могу! Попытки сохранить серьезную мину с треском летят в тартарары, и меня скручивает совершенно неконтролируемый приступ смеха.

— Сашенька! Все совсем не так уж страшно, честное слово!

— Это ты так говоришь.

На самом деле, в чем-то он прав. Сашу и впрямь ждет первая встреча с моими родителями. Когда стало ясно, что мы будем жить вместе, я попросил родственников на какое-то время воздержаться от незапланированных визитов. И родственники, само собой, воздержались. В нашей семье всегда было принято уважать просьбы близких. Подозреваю, в тот момент Саша никакого стороннего прессинга попросту не выдержал бы — взял бы и сбежал. Поэтому я наведывался в гости к родителям один и тщательно обходил стороной тему моей внезапно обострившейся личной жизни. Впрочем, мама не была бы мамой, если бы уже через месяц не обладала максимально полной информацией о Саше и наших с ним взаимоотношениях. Причем, что характерно, обошлось без пыток и шпионажа: просто умение задавать вопросы и ненавязчивое желание помочь. Правда, до сей поры помощи особо и не требовалось. Но если уж Саша вляпался в авантюру с тем, что я, несмотря на его отчаянное сопротивление, так и величал: «Твой театр»… Тут уж мои медицинские связи были явно бессильны. Зато мамины…

В конце концов я просто сую ему в руки первый попавшийся свитшот (черный с изображением танцующего Гомера Симпсона — очень взрослая шмотка, угу) и тяну на выход. Август нынче не балует жарой: с утра — холод и низкие тучи, но это не значит, что где-нибудь через час-два тучи не разойдутся, чтобы обрушить на нас агрессивное летнее солнце. Аккурат на сей случай под свитшотом имеется футболка.

Позавтракать мы, кстати, так и не успеваем. Зато на Финляндский вокзал прибываем как раз вовремя, чтобы купить билеты и впрыгнуть в электричку. В электричке Саша затыкает уши капельками наушников и слушает музыку, а я, чтобы не раздражать его своими взглядами, закрываю глаза. И даже не замечаю, как проваливаюсь в сон. Под перестук колес мне снится нечто радостное и светлое: кажется, про то, что наше «вместе» весьма решительно двигается вперед со скоростью пригородного поезда.

Путь от станции до поселка преодолеваем молча: Саша никак не может простить мне ядовито-желтого Гомера Симпсона у себя на груди. Переодеться до отъезда не успел, а снять и запихнуть в рюкзак нельзя — замерзнешь, утро выдалось прохладным. Поэтому за всю дорогу от дома до калитки нашей дачи я удостоен всего одной фразой, еще в поезде выдернувшей меня из сладкого сна: «Эй, просыпайся! Похоже, мы приехали. «Репино» только что объявили». А дальше, прям по классике — тишина. Саша молчит выразительно, по Станиславскому. Старина Гомер кривляется у него на груди и даже, кажись, подмигивает: дескать, «меньше пафоса, чувак!» Саша молча ненавидит меня и делает это невероятно артистично. В ответ я так же молча исподтишка любуюсь им, пока мы идем от станции через небольшой лес и дальше — по бетонной дороге. Только у калитки дачи он все-таки снисходит до вопроса:

— Ты точно уверен, что мы поступаем правильно?

И я понимаю, что ему попросту страшно.

Страшно впервые встречаться с родителями своего… любовника? Страшно впервые (любовник — не в счет!) рассказывать о собственном выношенном и вымечтанном проекте посторонним людям. (А вдруг не поймут?) Страшно, что ничего не получится. Наверное, для Саши последнее — страшнее прочего. А мне страшно, что я вот так чувствую его — всей шкурой, ливером — всем собой. И даже совсем без слов. Это что-то тайное, глубокое, древнее, не поддающееся определению и описанию — медицина молчит и разводит руками.

— Уверен, — отвечаю я на Сашин вопрос и открываю порядком облезшую от времени калитку. (Покрасить бы, да вечно — ни времени, ни сил.)

Родители, по всей видимости, в доме. Похоже, это и к лучшему — у Саши появляется время, чтобы оглядеться и прийти в себя. Я его не тороплю — медленно, нога за ногу иду по дорожке к дому, вдыхаю ветер, пахнущий соснами и морем. В городе никогда не бывает такого воздуха — там слишком много примесей, даже когда идет дождь.