Имя твое (СИ), стр. 15

— А это Ольга.

— Приятно познакомиться!

Надо же, кому-то все же мое присутствие здесь — не поперек горла! Хотя бы на словах. Ольга из них самая старшая — ей явно глубоко за тридцать. Причем эти тридцать написаны у нее на лице сеточкой морщин — большая редкость для современной женщины. Нынче дамы начинают ухаживать за собой разве что не с детского сада. Крашенные блондинистые кудряшки, забранные в высокий пучок, и отросшие темные корни тоже не прибавляют ей юности и шарма. Узкие губы не накрашены, глаза смотрят пристально. Интересная женщина!

— А это — Глеб. Он мой… — Саша мучительно краснеет, подбирая слово. Впрочем, за это буквально на автомате вылетевшее «мой» я готов простить ему любые заминки.

— Друг, — говорю я. Пусть понимают, как хотят. В крайнем случае, Ринат позднее рассеет возникшие сомнения.

— Ромыч не придет, — сообщает из своего угла Аня. — У него что-то там с Изольдой — повез в больницу.

— Ладно, — дергает плечом Саша, — обойдемся. Музыку принесли?

— А как же!

Народ расползается по углам, откуда-то торжественно извлекают черный хищно выглядящий бум-бокс. Саша нажимает кнопку.

— Смотри.

А потом они танцуют: сначала — по-отдельности, потом — парами, потом — все вместе. Все, кроме Ольги. Та сидит в своем углу, что-то черкая в толстом потрепанном блокноте. Музыка бьет по ушам, будто тогда, у нас дома. Танец… Я никогда не видел ничего подобного: смесь классики с совершенно непонятными мне странными угловатыми фигурами и внезапными, прямо на середине движения, паузами. Все это действо на самом деле занимает минут пять. И я даже не знаю толком: заворожен я или шокирован увиденным. После того, как Ольга выключает звук, Саша надевает снятые перед выступлением кроссовки, накидывает ветровку и подталкивает меня к выходу:

— Пойдем?

Остальные в нашу сторону даже не смотрят, словно нас здесь уже и нет: Ринат, запрокинув голову, пьет из пластиковой бутылки, Аня что-то ожесточенно набирает на телефоне, Ольга шуршит блокнотом, Семен внимательнейшим образом изучает пожелтевшую стенгазету и одновременно, болезненно морщась, массирует поясницу.

— А как же?..

— Порепетируют сегодня без меня.

В его спокойных словах мне слышится тоска. Променять возможность танца на пошлое выяснение отношений… Я его понимаю. Поэтому уже у выхода из подвала, возле старой ржавой двери, в вязком полумраке прижимаюсь губами к холодному Сашиному рту и говорю:

— Иди. Им ты нужнее. А у нас еще будет время.

И он улыбается мне в губы — светло и ясно — я это чувствую даже в темноте. Просто улыбается и возвращается в подвал. К своим. Потому что они — свои. А я так… погулять вышел. Из подвала — на солнечный свет. Но нынче даже эта простая истина не в состоянии испортить мне внезапно улучшившегося настроения.

Саша улыбается. Мне. И я снова способен радоваться жизни. И солнечному свету. Даже несмотря на то, что на улице идет дождь.

*

Поговорить получается только на следующий день, да и то после того, как я возвращаюсь с работы. Саша на кухне готовит ужин — явление само по себе редкое и достойное всяческого восхищения. Правда, готовит он, как и всегда, макароны с сосисками и тертым сыром. Еще в его поварском репертуаре имеются покупные пельмени и вареная картошка. Жареную он как-то при мне исхитрился довести до состояния угольков, так что я стараюсь не слишком его эксплуатировать в плане кухонных работ. Но тут уж ситуация, определенно, из серии, когда не стоит душить прекрасные порывы.

— Голодный?

— Как зверь!

— Мой руки — и к столу.

За столом мы увлеченно жуем. Спагетти — о чудо! — не разварились, а как раз дошли до состояния «аль денте», приличные сосиски и вовсе испортить трудно. Сыр… Мр-р-р! Сыр вкусный. Из тех, что с дырками.

После ужина, закинув посуду в посудомойку, мы отправляемся в спальню. Нет, не трахаться (как до сих пор изысканно выражается Саша), а ровным счетом наоборот — разговаривать. Что я успел точно выяснить про своего возлюбленного за истекшее время: если есть возможность лечь — он лучше ляжет. Думаю, имеют место некие профессиональные проблемы со спиной, о которых мне, разумеется, знать не положено.

Растягиваемся рядом поперек застеленной стеганым покрывалом кровати: Саша — на животе, я — на боку, лицом к нему. Если пистолетному выстрелу суждено прилететь в упор, не придется падать. Впрочем, какие в наше время пистолеты! Есть средства и посильнее. Например, злые языки. Хотя это тоже классика.

— Тебе понравился наш… то, что ты увидел? — осторожно спрашивает Саша, в полной тишине щелкая пультом висящего на стене телевизора — не глядя, переключает каналы при выключенном звуке. Его это бессмысленное занятие почему-то успокаивает, а меня — бесит.

— Не понравился, — отвечаю со всей возможной искренностью. Саша терпеть не может хождения вокруг да около и всяческие дипломатические закорючки. — Проще говоря, твой тупой сожитель ничегошеньки не понял.

— Ринат так и сказал, — усмехается Саша. — Про «тупого сожителя», кстати, вообще — в точку.

Демонстративно развожу руками. Где уж мне спорить с обладателем таинственной восточной мудрости — потомком Чингисхана?

— Но я попробую понять — если ты попытаешься объяснить. Кстати, разве тебе еще не рано всерьез нагружать ногу?

Презрительное передергивание лопатками должно, видимо, напомнить мне, что кот — существо гордое и гуляет сам по себе. Но ответ я все-таки получаю.

— С Олегом мы закончили. Сказал: «Разболится — приходи». Пока не болит.

Ага. То есть мой старинный знакомый Олег, тот самый Олег Самойлов, с которым мы вместе учились в меде и вместе же составляли для Саши программу реабилитации, просто не поставил меня в известность, когда дело подошло к концу?

— А с чего вдруг? — искренне удивляется Саша на мое рассерженное фырчание. — Я — не твой ребенок. И с дееспособностью у меня, вроде бы, все в порядке. Олег сказал: «Привет Глебу!» Я тебе его привет передал. Да или нет?

Судорожно соображаю, что и впрямь — с месяц назад Саша как-то между делом обронил: «Олег тебе привет передает». И я на ходу отозвался: «И ему — с кисточкой!» О том, что есть просто «привет», а есть «привет, я закончил приводить в чувство ногу твоего парня, позвони, коли выпадет свободное время», мне, разумеется, никто даже не удосужился намекнуть. Но это уже детали. Как говорится: «Поздно, батенька, пить боржоми, когда легкие отпали».

— Так что нога моя уже полностью пришла в норму, когда на работе я познакомился с Ромычем. Его вчера не было.

— У него девушка в больнице, — понятливо киваю я, припоминания некоторые подробности «показательного выступления».

Саша гнусно хихикает. В серых погибельных глазах — ни капли сострадания к ближнему.

— Изольда? Врачи не смогли ее спасти. Она померла.

— Саша! — вскидываюсь я, шокированный настолько внезапным весельем. А говорят еще, что врачи — циники! Но его уже не остановить: волна смеха накрыла моего возлюбленного с головой. Как раз та самая, о которой писал Хлебников:

О, рассмейтесь, смехачи!

О, засмейтесь, смехачи!

— Ой, не могу, Глеб! Изольда — это крыса. Старая, облезлая домашняя крыса, с которой этот чокнутый Ромыч носится как с писаной торбой!

Почему-то мне хочется его стукнуть. От души. И вовсе не смешно! Чтобы отвлечься, пытаюсь вернуть веселящегося Сашу к исходной точке.

— И что Ромыч — тоже танцор?

— Нет, — отзывается внезапно снова ставший серьезным Саша. — Ромыч — композитор. Гений. Он написал балет. И мы будем этот балет ставить.

Несмотря на имеющиеся у меня сомнения в композиторском гении таинственного Ромыча, уточняю я совсем другое:

— «Мы»?

Саша прикусывает нижнюю губу и кивает.

— Мы. Мы все. Группа «Неудачники». А чего стесняться? Такие и есть.

— «Неудачники», — пробую я слово на вкус. Оно мне не очень нравится, имеется в нем горькая констатация факта, но с другой стороны — и некий вызов, чуток сумасшедший азарт и желание плюнуть в рожу всему миру. — По-русски или по-английски?