Имя твое (СИ), стр. 14

Книжное, какое-то мещански-высокопарное слово «роман» в Сашиных устах, из которых обычно без всяких комплексов вылетает совсем иное, звучит странно и абсолютно неуместно. И я почти улыбаюсь, но вовремя останавливаюсь. Нет. Не сейчас. Сейчас улыбка рискует попросту навсегда примерзнуть к лицу раздражающей гримасой.

— Саша!

— Глеб! Признайся: ты тупо приревновал. Как какая-нибудь… курица. К Ринату.

Вздыхаю.

— При чем тут ревность? Послушай: мы живем в одном доме. Спим в одной постели. Не знаю, можно ли назвать наши отношения «романом», — двумя руками я изображаю кавычки, — но секс у нас в последнее время довольно регулярный. Так?

Порою там, где другие люди краснеют, Саша бледнеет почти до синевы. Впрочем, у него хватает совести и силы воли, чтобы стиснуть зубы и кивнуть.

— Так.

— Смею надеяться, что чужими людьми нас уже считать нельзя. А нечужие люди иногда, представь себе, разговаривают. Объясняют. Помнят о том, что они живут не в общаге. Знаешь, мне всегда хотелось верить, что «вместе» — не просто слово… Слишком много вранья за последнее время, Саша… — силы покидают меня, и заканчиваю я совсем не так, как хотел: — Налей мне кофе.

— Что?

— Кофе. Он у тебя, похоже, уже остыл совсем.

Молча мы пьем и вправду не слишком горячий кофе. Саша неодобрительно поджимает губы, глядя, как я кладу в свою кружку целых три ложки сахара. Мы рядом, даже в одной кухне, но совсем-совсем не вместе.

Это висит в воздухе, оседает каплями на ресницах, словно ледяная осенняя морось. Первый за долгое время совместный выходной. Или у Саши сегодня смена?

Помню, нас в школе когда-то учили, что «и один в поле — воин, если он — Чацкий». Так вот я, похоже, ни хрена не Чацкий, не воин, и я устал сражаться в одиночку.

Набираю знакомый номер.

— Привет. Ты дома? Я приду? Жди. А как же! Не один, само собой!

Саша вопросительно приподнимает бровь. Я молча машу рукой и убираюсь в спальню — одеваться.

Так вышло, что Илья всегда рад меня видеть. Особенно в компании симпатичной бутылки чего-нибудь крепкоалкогольного. В этот раз наши желания, определенно, совпадают. А Саша… Саша может делать что угодно, где угодно и с кем угодно. «Разве я сторож брату моему?» Разве я сторож моему… Саше?

У Ильи хорошо, тепло и уютно. Накануне заезжала его мама — сварила щи. Разом сжираем полкастрюли. Под водочку — отлично идет! Оказывается, я соскучился по супу. Почему мы с Сашей никогда не варим супы? Это растреклятое «мы с Сашей» вылезает по любому поводу — когда надо и когда не надо. (По большей части — «когда не надо».) Хорошо, что я еще не дошел до той кондиции, когда начинаешь вслух оплакивать свою разбитую жизнь и жаловаться бывшему любовнику на нынешнего. За сохранение лица, кстати, стоит сказать спасибо все тому же Илье: каким-то невероятным образом он отлавливает момент моего окончательного отбытия за грань реальности и строгим командирским голосом говорит:

— Баста!

А затем вызывает такси.

Я уговариваю его положить меня спать на диване, соглашаюсь даже на придверный коврик, выгляжу жалобно и даже жалко, но он непреклонен:

— Домой, Глеб! Завтра спасибо скажешь.

Ничего я ему не скажу завтра. Завтра я снова занырну с головой в любимую работу — только меня и видели. Такой вот я страус!

Квартира встречает меня выключенным повсюду светом и тишиной. Даже не вспомнив про существование душа, я засыпаю на огромной, совершенно ледяной, несмотря на два пуховых зимних одеяла, постели, чувствуя себя не больше не меньше — полярным медведем на льдине: холодно и пусто. Так и знал, что наше «вместе» — это просто иллюзия. Просто слово.

*

Утро ничем не лучше ночи. Сегодня у меня смена плюс ночное дежурство. И это должно помочь. Как всегда. Работа — и никаких левых мыслей.

— Дерьмово выглядишь! — между делом бросает мне ассистирующий во время операции Толян, за которым с роду не водилось никаких особых порывов заботы о ближнем.

— Получше тебя! — отбрехиваюсь сквозь зубы. Хорошо хоть руки не дрожат, иначе — хана. И мне, и ни в чем не повинному пациенту со сложным переломом голени. Да, я помню: «Всякое бывает. Все мы — люди». Но пусть это произойдет не сегодня. На сегодня мне уже хватит. И кто-то там, наверху, похоже, все-таки слышит мои молитвы.

Домой я возвращаюсь совсем-совсем никакой. Дома опять пусто, и я ложусь спать.

А когда просыпаюсь — обнаруживаю на краешке собственной кровати Сашу. Сидит себе, полностью одетый, подложив под спину подушку и беззвучно шевелит губами. У него — напряженное лицо и массивные наушники — на голове. Занятно! А я думал, он в мое отсутствие попросту заберет вещи. Понимаю, что снова готов довольствоваться малым: не подаю признаков жизни — лежу и любуюсь. Разумеется, за этим неудачным подглядыванием меня и ловят, что называется, с поличным.

— Проснулся, соня? — как ни в чем не бывало интересуется Саша, выключая телефон и стаскивая наушники.

— Не уверен, — честно отвечаю я. — По-моему, все еще сплю.

Это так напоминает наш привычный утренний треп, что на миг мне отчаянно хочется опрокинуть его рядом с собой на кровать, забраться горячими руками под растянутую домашнюю футболку, заставить губы раскрыться под поцелуями… Мечтай!

— Умывайся, завтракай и пошли. Нас ждут. Ты что-то задрых нынче… от души.

Наверное, я ожидал чего-то другого: разборок, обид, даже битья посуды об мою голову. А что? Иногда Саша — та еще капризная прима. Но вот тащиться куда-то… с утра пораньше…

— Эва, у тебя утро! Час дня уже.

— Ты разве сегодня не встречаешься с Олегом?

— Сегодня на минуточку воскресенье! Олег отдыхает. Ты отдыхаешь. Я… У меня смена с шести — я договорился. Мы успеем.

— Что успеем? Или куда?

— Глеб, — вдруг очень серьезно произносит Саша, — ты и сам знаешь, что нам надо поговорить. Но со словами у меня… не очень. Это ты у нас — любитель изящной словесности и ценитель прекрасного. Поэтов наизусть шпаришь, портрет этого… Блока… у тебя в спальне висит…

— Он вообще-то раньше в гостиной висел! — строптиво вклиниваюсь я в его сбивчивый монолог. — Но ты заявил, что тебе мешает.

— Ага, он смотрит! — легко соглашается Саша.

— А в спальне — не смотрит?

— В спальне я сплю. Или трахаюсь. Мне пофиг. А когда танцую — не пофиг. Глеб, потом поговорим о твоих любимых поэтических извращениях. Давай уже поживее!

— Хорошо бы все-таки понять, куда мы идем.

— У меня херово получается объяснять. Я тебе лучше покажу.

Протащившись вслед за Сашей через весь Питер на другой конец города, я с некоторым недоумением обнаруживаю, что «объяснять» и «показывать» мне собираются в подвале. В пахнущем сыростью и не однажды прорвавшейся канализацией подвале какого-то достаточно древнего жилого дома. В прежние, доисторические, времена здесь, вероятно, располагался дворовый клуб. Или кружок кройки и шитья. На стенах под узкими, мутными от грязи окнами, располагающимися под самым потолком, до сих пор видны следы написанных масляной краской цветочков и воздушных шариков и остатки давным-давно неактуальных стенгазет, по углам скромно прячутся раздолбанные в хлам столы и стулья. Правда деревянный пол вычищен и отмыт почти до блеска, что несколько уменьшает ощущение общей убогости помещения. Красота! Понятнее, кстати, не становится. Пока Саша не представляет мне людей. Их четверо в этой обители тлена и запустения, и они смотрят на меня без особой радости.

— Это — Аня, — не слишком юная дева лет двадцати пяти — двадцати шести встряхивает длинной черной челкой, изображая приветствие.

— Семен, — протягивает руку невысокий жилистый огненно-рыжий мальчишка с эпатажно выбритыми висками.

Я уже вижу, что все они здесь — худые и жилистые, точно породистые жеребцы, — танцовщики.

— С Ринатом ты знаком…

Сдержанно киваем друг другу. Я этому восточному красавцу очевидно не нравлюсь, как и он — мне. Причем причины моей неприязни — как на ладони, а вот его…