Имя твое (СИ), стр. 13

День начинается с ворчания. (Саша до первой чашки кофе – страшнее ядерной войны. «Туши свет, бросай гранату!»)

— Ты на работу, кажется идешь? Вот и иди. Не мешай честным людям нормально просыпаться.

— Я не мешаю.

— Мешаешь! Ты смотришь.

Приходится торопливо убираться в душ: Саша не любит, когда я на него смотрю. До сих пор так и не понял: стесняется? Вот это мраморное совершенство – стесняется? А еще он, по-моему, слегка опасается моего иногда вспыхивающего огненным фейерверком темперамента. То есть ежели полыхнет – на работу я опоздаю сто пудов. И Саше потом будет не очень комфортно загонять себя до полусмерти у станка.

С сексом у нас вообще-то странно. Я – вспыхиваю, он – снисходит. Никогда наоборот. Нет, наши отношения нельзя назвать односторонними. Скажем так: процент оргазмов у нас с ним если и расходится (в мою пользу), то ненамного. Я учусь, учусь, точно одержимый, изо всех сил учусь играть на этой флейте. Чтобы не чувствовать себя тем бедолагой – Гильденстерном. И наплевать, что пальцы мои не созданы для музыкальных инструментов!

Иногда я думаю, что недостаточно счастлив. И тут же мысленно даю себе пинка: так думать — неправильно! Ведь вот же он — мой Саша! Теперь уже совсем мой, правда? Или не совсем?

Если бы не необходимость каждый день уходить на работу и по полной отключать там любые левые эмоции, я бы уже давно сошел с ума. Вероятно, от счастья.

*

— Глеб, это — Ринат. Ринат, это — Глеб. — (Без пояснений.) — Проходи. Чай? Кофе?

— Потом, если можно, — вежливо наклоняет голову высокий тонкокостный смуглый парень с восточным разрезом глаз.

— Тогда пойдем.

Саша проводит гостя в бывшую гостиную и закрывает за собой дверь. Что ж! Это его законная территория. Из всей моей прошлой мебели там осталось только кресло-мешок да неизвестно кем подаренная вычурная орхидея — на окне. Мне милостиво разрешается за ней ухаживать — чтобы не померла. С первой же получки Саша заказал зеркало — во всю стену — и настоящий балетный станок. Иногда я, ощущая себя мерзавцем, тайно радуюсь, что площадь комнаты все же не позволяет отрабатывать прыжки. Иначе соседи снизу уже давно вызвали бы наряд милиции. То есть полиции.

Меня в «репетиционный зал» не зовут, и я отправляюсь на кухню готовить ужин. Кто-то ведь должен думать об ужине… Телевизор не включаю, хотя обычно тупо заполняю пространство кухни какими-нибудь новостными программами или дурацкими ситкомами. («Счастливы вместе» — почти про нас, а?) Как ни странно, именно таким образом лучше всего перезагружаются мои уставшие от работы мозги: чем проще — тем лучше. Саша меня за это от души презирает. Сам он поклонник европейского андеграунда и занудных британских сериалов, из которых я осилил только «Лондонского шпиона» да и то из-за актуальной гей-темы.

Тут, в полной тишине, меня и накрывает. Я чувствую себя никому не нужным. Лишним. Дебильным придатком — навроде аппендицита: пока не воспалился — можно и не вспоминать. А потом… резать к чертовой матери! Во избежание перитонита.

Там, в «зале», за закрытыми дверями, смеются. Там играет музыка. Странная, не понятная мне, но все-таки музыка. Так разительно контрастирующая с моей тишиной.

Я беру нож. (Ножи у меня на кухне всегда наточены остро-остро — будто скальпели. Должно быть, издержки профессии. Привычка держать инструмент в порядке.) Достаю из холодильника баклажаны. Мне сегодня ужасно захотелось баклажанов, и я купил их по пути домой. Впрочем, почему-то эти стены больше не кажутся домом. Они давят, сжимают меня в своих каменных объятиях, словно грозят раздавить в мокрую, некрасивую лепешку. Но баклажаны не виноваты: роскошные, блестящие, фиолетовые, наглые, словно созданные для того, чтобы какой-нибудь убийца с несложившейся личной жизнью аккуратно располосовал их на тоненькие ломтики. В этом их призвание и предназначение.

Ломтики и впрямь получаются тоненькими. Почти идеальными. Пока они мокнут в подсоленной воде, я замешиваю куриный фарш. Некоторое время всерьез думаю: а не сыпануть ли туда от души красного перца, жгучего, точно несбывшиеся надежды? В конце концов благоразумно останавливаюсь на карри. Курица и карри. И баклажаны.

Мстительно обжариваю ломтики на огне — точно инквизитор, с кровожадной ухмылкой погружающий еретиков в кипящее масло. А что? Не одному же мне страдать?! И, кстати, кто у нас еще не предан огню? Фарш? Вперед!

Сворачиваю рулетики и протыкаю их деревянными зубочистками, словно стараюсь причинить боль. Кому-то. Такую же, какую испытываю сам. Оказывается, во мне — до хренища боли! А я и не знал! Шпагой — в печень. Иголкой — под ногти. Чувствую себя самым натуральным маньяком. Главное в таком настроении — не засунуть голову во включенную и даже уже разогретую до ста восьмидесяти градусов духовку. Минздрав не одобрит.

Когда я понимаю, что все еще способен шутить, меня слегка отпускает. В результате в духовку отправляются все-таки баклажаны.

— Ужин готов, господа!

Я врываюсь в комнату, в которую меня никто не звал, если не гунном-завоевателем, то, во всяком случае, весьма решительно настроенной наглой дворнягой, собирающейся пометить чужую территорию.

На меня смотрят недоуменно: совсем забыли о моем существовании. Простите, а кто у нас, собственно, владелец данной жилплощади? Саша сидит в кресле-мешке. Растекся по нему с показной расслабленностью. Знаю я такую манеру! Только тронь — взовьется, будто распрямившаяся пружина, готовый куда-то лететь и что-то делать. Что-то важное. Имеющее первостепенное значение, по сравнению с моими глупыми желаниями. Как всегда.

У его ног, прямо на полу, расположился Ринат. Этот не притворяется: он напряжен, собран, похож на опасного хищника за секунду до броска. На сильную, крупную ядовитую змею. Пристальный взгляд темных восточных глаз этого потомка Чингисхана словно выталкивает меня за периметр их с Сашей общего — одного на двоих — личного пространства. «Уйди, ты мешаешь!» Впрочем, он достаточно воспитан, чтобы не произнести подобного вслух. Музыка из стоящего тут же, рядом с ними, музыкального центра лупит по ушам удушливыми волнами, заставляет сбиваться сердечный ритм.

— Спасибо, — улыбается одними губами Саша. — Мы не голодны.

— Хорошо, — пожимаю плечами я. — Тогда — спокойной ночи.

И иду спать.

Слишком рано и до ужаса нелогично после всех усилий, что я вбухал в приготовление чертовых баклажанов. Но…

Я иду спать. И это единственная форма побега, которую я могу себе позволить, не распрощавшись окончательно с жалкими остатками чувства собственного достоинства. Я не бегу — я просто отступаю на заранее подготовленные позиции. На часах — девять вечера. День получился долгим.

*

— Ну и что это было вчера? — в Сашиных глазах — лед, в голосе — сталь.

— Ничего, — очень спокойно отвечаю я, задумчиво отправляя в рот холодный рулетик. Неплохо, неплохо! Хотя горячий, наверное, был бы вкуснее. Закинуть в микроволновку?

Сегодня выходной, и тот самый редкий случай, когда мы с Сашей можем позволить себе совместный завтрак. Только вряд ли нахождение в одном пространстве двух людей, состоящих по отношению друг к другу в столь явной оппозиции, можно обозвать совместным завтраком. Ничего в этом нет совместного — сплошное противодействие. Мы даже глядим не друг на друга, а куда-то мимо. Редкие и почти случайные пересечения взглядов — не в счет. Я ем рулетики. Саша варит кофе.

— Глеб!

Ладно, ты этого хотел.

— А что это было вчера, Саша? А? Расскажи мне, будь так добр! Мастер-класс на тему «Как заставить человека почувствовать себя лишним в собственной квартире»? Или что-то… более глобальное?

Похоже, порой не слишком приятно смотреть на себя со стороны. И судорожно искать ответы на собственные вопросы. На какое-то время Саша зависает над плитой, словно компьютер, которому срочно требуется перезагрузка.

— Я не… Мы не… Это не то, что ты подумал.

— А что я подумал?

— Ты подумал, что у нас… роман.