Имя твое (СИ), стр. 12

— Это… ужасно. Омерзительно. От…

— Правда?

Он не успевает ответить – его снова выгибает дугой. Не только мои руки – мой язык тоже творит чудеса. Глеб Старостин – маг и чародей! А Саша… Саша уже даже не стонет – кричит в голос. Особенно, когда, лаская, я проникаю в него почти полностью. Но для полноты эффекта…

— Глеб, ты куда?

— Лежать!

Боже, какие же мы, люди, иногда примитивные животные! Отлично поддаемся дрессировке. После моего оклика Саша замирает, едва не забывая дышать: распаленный, возбужденный, с широко разведенными в стороны коленями. Мой. Совсем мой. Впрочем… Нет, еще не совсем. Как бы мне ни нравилось происходящее, эксперимент пока не закончен, а стало быть… «Где же эта проклятущая смазка?!»

— Слушай, это уже издевательство какое-то! Долго мне еще ждать, пока ты соберешься с духом?

— Ну кто же виноват, что гейский секс – такая сложная штука?

Что значит – нерегулярная половая жизнь! Заветный тюбик обнаруживается вовсе не в ящике комода, где ему самое место, а на подоконнике – за одинокой полусдохшей фиалкой. И как он там оказался?

— Ничего в нем нет сложного! – уже по-настоящему кипит Саша. – Берешь – и вставляешь. Делов!

— Вот поэтому, что некоторые «берут и вставляют», ты до сих пор не уверен: нужно тебе оно или нет?

За разговорами подкрадываюсь близко-близко, жаркими касаниями губ вымаливаю прощение у успевшего в мое отсутствие слегка подостыть ангела. Ну не планировал я сегодня никаких бурных сексуальных страстей!

Саша еще ворчит, а его тело уже простило: расслабилось и одновременно напряглось под моими касаниями. А касания, между тем, все менее невинны, и мои неуклюжие пальцы готовятся к нарушению границы. Колдую над ним, точно средневековый алхимик над созданием пресловутого «философского камня». Чтобы как можно больше радости. Чтобы как можно меньше боли.

— Эй! Мы так не договаривались!

— Мне перестать? – очень серьезно интересуюсь я. У нас все добровольно. И «нет» означает именно «нет», а не «ну да» с некоторыми оговорками.

Иногда молчание гораздо более красноречиво, чем все поэмы мира. Во всяком случае, сейчас оно точно «знак согласия».

Тогда вперед!

Тяжелое дыхание, закушенная губа. Читай, Глебушка, как хочешь, невербальные знаки! Больно? Странно? Страшно? Отвратительно? Хорошо? В этот момент мои неэлегантные руки – все, что у меня есть из сложных диагностических приборов. Руки — да еще сердце. Наверное, мне потребуются вся моя тщательность, даже занудность и вся моя чуткость, выработанная годами работы с хрупкими разломами костей, а также полученные еще в академии знания анатомии, но я должен все-таки обнаружить эту проклятую точку, способную отправить моего Сашу на небеса. Он ведь ангел? Там ему самое место.

И он взлетает.

— Гле-е-еб! – это не крик, даже не стон – один короткий выдох. И я понимаю, что уже несколько секунд вообще не дышу.

========== 5. ==========

*

Иногда мне кажется, я могу его ударить. Очень даже всерьез. По-настоящему. Раньше бы просто не поверил. А вот. Еще как могу! Потому что… Временами он просто невыносим.

— Уйди, ты мне мешаешь.

— Саша, ты занимаешься уже пятый час. А до этого ты отработал два часа физиопроцедур. А завтра у тебя — смена. Иногда нужно отдыхать.

— Тебе нужно — ты и отдыхай.

Если бы взгляды убивали, я бы уже лежал мертвым на полу своей квартиры.

Для занятий танцем у Саши нет большого зала с зеркальной стеной — только моя гостиная. Поскольку спим мы вместе в моей спальне, а гости к нам не ходят, комната постепенно превратилась в тот самый репетиционный зал. Я теперь отлично разбираюсь во всех этих первых, вторых, третьих и прочих позициях, а также в батманах, плие, фуэте и арабесках — черт бы их совсем подрал! Честное слово, когда я обещал Саше, что однажды он снова сможет танцевать, то имел в виду вовсе не это измывательство над любимым телом. Хотя, понятно, совсем без измывательств в нашем врачебном деле — никак. Но ведь всегда есть мера.

— «Ме-е-ера-а»! — ехидно тянет Саша, когда я в очередной раз пытаюсь слегка взять под контроль его многочасовые тренировки у «станка». — Сам-то на этой неделе сколько смен отпахал, а? И дежурства — через день. «Мера»!

Крыть мне нечем. В дополнительные дежурства я ввязываюсь ради денег. Их, сволочей, вечно не хватает. Особенно, когда твоя семья увеличилась на одного человека. Но Саше я такого не скажу, для него тема денег — болезненная.

— Я не буду твоим нахлебником! — собственно, это стало нашей первой серьезной ссорой. Переспать «по-взрослому» мы еще не успели, а вот поссориться, практически разосраться вдупелину — вполне.

— Ты не нахлебник. Просто тебе сейчас нужно сосредоточиться на лечении. Приведешь ногу в порядок — найдешь нормальную работу.

— Думаешь со здоровой ногой меня сразу возьмут в Мариинку? Гергиев станет вокруг увиваться, руки заламывать, уговаривая к нему — танцевать?

— Болван! Можешь хоть разносчиком пиццы устраиваться! Но с нормальной здоровой ногой. Потому что…

— Иди на хрен, Глеб! Просто иди на хрен!

Входная дверь хлопнула так, что отчаянно задребезжали оконные стекла. А я остался один.

Вернулось мое чудо уже заполночь, когда я был максимально близок к тому, чтобы начать обзванивать больницы и морги. Безразличным тоном сообщило:

— Я на работу устроился. Официантом. В ирландский паб.

К этому моменту я успел уже настолько остро прочувствовать возможность потери, что согласился бы даже на его участие в очередном стриптизе. Пусть. Лишь бы не натворил каких-нибудь совсем уж запредельных глупостей. А официант… Что ж. Не роскошно, но вменяемо. Тем более что вскоре он переквалифицировался в бармена. Весь вечер на манеже! От себя не уйдешь: тяга к сцене — болезнь практически неизлечимая. Даже если в данный момент твоя сцена — всего лишь барная стойка.

И он там, надо признать, на своем месте. Чертовски на своем! Я иногда прихожу вечерами. Не ради того, чтобы напиться, а чтобы полюбоваться. Сажусь с краю у стойки и любуюсь. Саша волосы отрастил — на работе забирает их в короткий хвостик. Смешной. Но со всеми этими «смешать — взболтать — добавить колотого льда — налить — украсить» он просто божественно хорош. Не напитки наливает страждущим — танцует, предается лицедейству. Иногда мне кажется, народ в чертов паб ходит так же, как я — посмотреть. Хорошо, что я не ревнив. Хорошо, что Саша не дает повода — просто не замечает всех этих заигрываний, что со стороны женской, что со стороны мужской половины населения. Мужчины, впрочем, все-таки в меньшинстве.

Со стороны Сашина работа выглядит сплошным искрометным шоу с кучей поклонников. Но то — со стороны. А вот когда мой ангел возвращается домой, то буквально падает. И иногда даже не находит в себе силы доплестись до ванной. Тогда я его веду в душ, осторожно мою и отношу в спальню. И мы просто мирно спим, почти не касаясь друг друга.

Еще одна странность Саши — он терпеть не может спать в обнимку. То ему со мной жарко («Ты горячий, как печка, Глеб! У меня к утру по всему телу будут ожоги!»), то холодно («Тебе бы только тянуть одеяло на себя!»). Так что спим мы хоть и в одной постели, но порознь, каждый под своим одеялом. Правда, ночью он каким-то таинственным образом неизменно отыскивает мою руку (любую из двух) и переплетает свои пальцы с моими. Так ему хорошо и комфортно. Утром я всегда встаю первым, очень осторожно, стараясь не разбудить, вынимаю основательно затекшую к тому времени конечность из его цепкой хватки, пытаюсь привести ее в чувство безжалостным растиранием и смотрю… смотрю… Теперь я знаю, что имел в виду господин Фет:

На заре ты ее не буди,

На заре она сладко так спит…

И наплевать, что у Фета – про бабу, а у меня… Моя бы воля – никогда бы не будил! «Спи, моя радость, усни!» Сидел бы рядом и пел колыбельные. Молча.

Потом Саша все-таки просыпается. Уверяет, что от моего взгляда. Думаю, врет. Не так уж громко я смотрю.