Двенадцать (СИ), стр. 54

— А еще «есть упоение в бою, у бездны мрачной на краю»? Как же, помню! Решил в пылкого Ромео поиграть? Смерть за любовь? Ничего не боимся, да? А Васька? О нем ты подумал?

— О нем как раз и подумал. Не могу без него. С ума сойду, дышать перестану. Понимаешь?

— Понимаю. Но и ты понять попытайся… Впрочем… В другом месте надо об этом разговаривать. – Народу в читальном зале хоть и было человека полтора, но и те уже начали коситься и выразительно кривить рты. Еще бы! Громкие голоса здесь обычно были редкостью, разговоры не поощрялись. — Ты отпроситься можешь?

Лесь подумал. Отделаться миром от подруги, когда та пребывала в настроение боевого стенобитного тарана, и раньше-то считалось практически невозможным, а уж теперь…

— Лючия Альбертовна после обеда обещала выйти. К двум. Подождешь?

Варя кивнула.

— Погуляю пока пойду.

Лесь не стал напоминать, что на улице с утра – дождь.

После ухода подруги он чуть с ума не сошел. Все валилось из рук. Хотелось то ли Варьку с ее привычкой в чужие дела лезть убить, то ли Василия Степановича. То ли самому уже наконец убиться – врезаться, к примеру, с размаху лбом в роскошную львиную задницу какого-нибудь гранитного сфинкса. Так, чтобы череп – в осколки. Вдребезги. И мозги — всмятку. Или же, например, в Неву – вниз головой. Нынче утопленники в реке – привычное дело. Если повезет, даже тела не найдут. А найдут – не опознают. В конце концов он так устал от собственных безрадостных мыслей, что, получив благословение начальницы на «пойти проветриться», из библиотеки на набережную, под дождь выпал почти счастливым. Да и дождя того, если честно, уже практически не осталось. Был с утра – но весь вышел. Так, одна морось.

Варька, совершенно сухая и просто немыслимо свежая («как майская роза»: «Ди-итя, не тянися весною за розой!..») уже ждала, облокотившись о гранитный парапет и вглядываясь в свинцово-серую воду реки.

— Ну, пойдем… — вздохнул обреченно Лесь. – Коли уж мне в приказном порядке велели проветриваться. Ветра тут явно… хватает. Орать, кстати, здесь можно совершенно спокойно – никому нет дела.

Еще бы! От такой погоды, как нынче, даже вездесущие рыбаки попрятались. (И рыба, очевидно, ушла на дно, в теплый, пушистый ил.)

Орать Варвара не стала. Заговорила спокойно, даже сдержанно. То ли успокоилась за те пару часов, что Леся ждала, то ли вспомнила, что повышенные тона для него никогда не являлись весомым аргументом. Умница!

Но даже и произнесенные спокойно слова ее Лесю совершенно не понравились. Вот ни капельки.

— Я так поняла, ты все уже для себя решил.

Лесь независимо шевельнул плечом: мол, раз поняла, чего спрашиваешь? Раньше он, кстати, непременно бы подруге руку галантно предложил, а сейчас просто шагал рядом, даже взглянуть в ее сторону не решаясь. Тайная, но оттого не менее жгучая обида на Варьку клокотала в нем, шипела и даже плевалась, как чайник, не снятый вовремя с огня.

— Жизни тебе своей ничуть не жаль – и ладно. А его? С Васькиной жизнью у тебя как? Тоже – никакой ценности не представляет?

(Шаг. Другой. Третий. Еще шаг. Стоп. Лесь осторожно перевел дыхание. О чем это она, а?)

— Даже если меня арестуют, у него все в ажуре будет. Сам говорил: комиссар к нему благоволит. Не тронет.

Варвара посмотрела жалостливо, точно на больного.

— Слушай, ну ты же вроде бы умный мужик. Книжки читаешь. Не голова — а целая библиотека! — она даже постучала для убедительности своим небольшим, но весьма твердым кулачком по той самой Лесевой голове. Удивительно, как в ответ еще гул не раздался. — А иногда такое ляпнешь — слушать стыдно. Ты вот как думаешь: Вася, когда тебя арестовывать явятся, будет в сторонке стоять и смотреть на это безобразие спокойно? Или отбивать своего драгоценного аманта кинется? И что ему потом за это будет? Вежливое порицание? «Никогда так больше не делайте, пожалуйста, уважаемый Василий Степанович»? А если арестуют в его отсутствие? Думаешь, он не попытается перевернуть мир, чтобы невиновность твою доказать? Вот сам-то ты не попытался бы, а? Придет в «чрезвычайку», поклонится им в ноги, скажет: «Отпустите господина Корецкого, люди добрые! Ни в чем он не виноватый!» Так? А дальше? Поставят вас с ним к одной общей стеночке эти «добрые люди» да закопают потом в общем же рву. И не факт, что в непосредственной близости друг от друга. Ров-то большой! Будете потом друг к другу прорастать розами, аки Изольда со своим Тристаном. Жаль только, никакие волшебные розы в здешнем климате не выживут.

Лесь слушал страстный Варькин монолог, будто громом оглушенный. Не думал. И впрямь ничего такого не думал. Боже, какой дурак! О себе. Как всегда: только о себе. «Я не смогу». А Васька? Вот как Варвара сейчас излагала. Васька сможет? Тут и размышлять долго не надо: вмешается Васька-Василек, пойдет за своего глупого Леся против родной Советской власти, грудью встанет. И?.. Нет у этой сказки счастливого конца. Нет и не будет — сколько ни крути.

Ветер налетел, швырнул в лицо неизвестно откуда взявшиеся в воздухе капли дождя. А может, это и не дождь вовсе оседал нынче на холодных щеках? Варвара стояла рядом, смотрела виновато, осторожно гладила лицо Леся теплой своей ладонью.

— Не плачь, мой хороший, не плачь!..

А он и не плакал. Просто дождь.

Потом шли медленно, говорили о разном, совсем пустом. Дореволюционные годы вспоминали. Без надрыва. Так, по-доброму. Варвара о деле расстрелянного Гумилева рассуждать не желала, зато смешными стишками за авторством Мандельштама под названием «Антология античной глупости» с удовольствием делилась:

— Лесбия, где ты была? — Я лежала в объятьях Морфея.

— Женщина, ты солгала: в них я покоился сам!

Стихи Лесю понравились. Даже посмеяться получилось. Вот ведь жизнь! И смех, и слезы… и любовь, да?

А хождение пешком всегда… помогает.

Напротив Меньшиковского дворца Варвара наконец замерла. Не просто сбила шаг, задумавшись о своем, не просто решила чуток передохнуть, а остановилась так, что Лесь мгновенно понял: не все важное еще сказано.

— Поедем в Париж вместе?

— Что? Куда? Почему именно в Париж? — от неожиданности Лесь вдруг начал частить и говорить короткими предложениями.

— Ну, знаешь, вдвоем дорожные тяготы куда легче. Да и на месте, если что, друг друга поддержим.

— Если — что? — осторожно уточнил Лесь.

Лицо Варвары на глазах прошло сразу несколько фаз изменения цвета: покраснело, побледнело, снова покраснело… В какой-то момент ее кожа приобрела ощутимо серый оттенок. Или Варькины щеки по-прежнему были розовыми, только как-то странно ложился на них серый отблеск тяжелого питерского неба?

— Если у тебя с родителями все-таки не выйдет. Ты ведь с ними так и не переписывался с тех пор. Если у меня не…

— Варенька, почему именно в Париж? — если Лесю было надо, он становился очень настойчив. — Не в Варшаву, например, или в Краков? Прекрасный город! Такая, знаешь ли, роскошная Рыночная площадь! А памятник Мицкевичу? Ты любишь Мицкевича? Во-от! Краков — ничуть не хуже Парижа. Кстати, про «приедешь — угоришь» цитировать не надо. Я и сам прекрасно помню.

— Я письмо получила от Инны, — (новая волна краски метнулась по щекам), — из Парижа. Она с мужем развелась. Не вышло счастливой семейной жизни. Он в Нью-Йорке остался, а она… К Дягилеву, в Париж. «Русский балет». Говорят, за границей это теперь модно.

С каждым последующим словом голос Варвары делался все тише, пока, наконец, совершенно не превратился даже не в шепот — в шелест сухих осенних листьев под ногами.

Париж… Лесь почему-то до боли отчетливо вспомнил вдруг, как когда-то давно рассказывал Ваське (Василию Степановичу, ого-го!) про Великую французскую революцию и славный город на Сене. И Аполлинера зачем-то читал.

Под мостом Мирабо тихо Сена течет

И уносит нашу любовь…

Я должен помнить: печаль пройдет

И снова радость придет.

«Под Дворцовым мостом Нева тихо течет и уносит нашу любовь… Только наша любовь никогда не пройдет, пусть за годом год — то вода, то лед… Никогда любовь не умрет…» Хм… Так, пожалуй, поэтом на старости лет заделаешься. Хотя и не Аполлинер, точно… Размерчик хромает, строчку лишнюю зачем-то добавил… Зато к здешним реалиям как-то поближе.