Двенадцать (СИ), стр. 52

В окнах подвала привычно горел свет. В другой бы раз Васькино сердце в груди радостно кувыркнулось, а ноги сами собой шаги ускорили. А сейчас хотелось одного: чтобы Леся дома не оказалось. На работе бы задержался, что ли, или хоть к Варваре своей в гости подался. Да чего уж! Не с его, Васькиным, видать, сегодняшним везением.

— Вы ведь здесь живете? – с привычной уже своей всегдашней, вдруг ставшей казаться Ваське ужасно неприятной улыбкой поинтересовался товарищ комиссар.

И сразу ясно стало: это не к Ваське он вдруг столь внезапно на «вы» со всем почтением обращаться начал. Про Леся вспомнил, гад. А может, и не забывал. Да и шел-то скорее всего именно ради него. Василий Степанович угрюмо кивнул и постучал в дверь. (Они тут недавно с Лесем договорились: тот, кто дома, закрывается изнутри на засов. Времена нынче… неспокойные. Обычно Васька легко стучался: то ритм какого-нибудь марша по косяку выбивал, то частушками развлекался. Лесь смеялся, что всегда знает, в каком настроении Василий Степанович домой является: в серьезном али совсем наоборот. В последнее время, кстати, все больше частушки сыпались. Потому что… совсем наоборот. Но рядом с товарищем комиссаром никакой музыки у Васьки не получилось: «Тук. Тук. Тук», — и все.

Больно было видеть, как просиявшее навстречу Ваське лицо Леся при виде незваного гостя словно сковала пленка тонкого, но прочного льда. А с другой стороны… Узнал, стало быть, Лесь товарища комиссара, узнал! Василий Степанович мысленно похвалил себя за то, что за разговорами с Лесем о необходимости отъезда Сенькины рассуждения на сей счет скрывать не стал – все как есть изложил, до последней детали. (Вдруг да пригодится!) Слава богу, на память свою Василий Степанович никогда особо не жаловался. Вот и пригодилось. Лесь – не Васька, придумает что-нибудь, чтобы в огонь комиссаровой ненависти новых полешек не кидать.

Комиссар с Лесем поздоровался весьма вежливо, даже вроде бы по-прежнему, по-барски, руку пожал, каблуками сапог щегольских прищелкнул на манер господ офицеров. Лесь в ответ тоже пробормотал что-то соответствующее и в дом пригласил. («Ну точно – хозяюшка! — ужаснулся про себя Васька. – Или же… хозяин. Всяко выходит, не чужой тут». Лесь и не был чужим, но вот как это все товарищ комиссар своим умом извращенным истолкует, никому не ведомо.)

Кипяточком, само собой, дело не обошлось. Как всегда к Васькиному приходу Лесь уже и ужин сварганил: картошечки отварил, капустки квашеной где-то добыл, хлебушка щедрыми ломтями постругал. Не ужин – пир на весь мир. А что один гость на том пиру – и не гость вовсе, а ворог, соглядатай тайный, никто вслух не скажет. Так и уселись за стол – втроем.

— Жаль самогончику у вас в хозяйстве не водится, — горестно вздохнул товарищ комиссар. – Под этакий-то мировецкий закусон! Или все же водится, да на стол поставить стесняетесь? Так вы меня не стесняйтесь. Я же свой.

У Васьки аж щека нервно дернулась: свой нашелся! А Лесь только вежливо руками развел. Дескать, чем богаты…

— Простите, гостей не ждали.

Василий Степанович почему-то вспомнил, как Степка с товарищем комиссаром пил. И подумал: «Э-э, нет. Обойдемся и без этакой сомнительной чести».

А товарищ комиссар и без самогончику был разговорчив и любопытен. Все выспрашивал у Леся: кто да откуда, да есть ли родственники в Польше? Фамилия-то польская!

Лесь смотрел на него честными глазами и заверял, что в Польше в жизни не бывал, даже языка не знает, и – нет-нет! – тому самому знаменитому на весь Петербург адвокату Корецкому – совсем не родственник, так, однофамилец.

— Да что вы! Разве бы притащился я к Василию Степановичу в подвал жить, если бы у меня такие связи родственные имелись? Уже давно бы в Париж али еще куда отъехал.

— А что, в своем теперешнем состоянии… отъехать… не планируете?

Лесь улыбнулся почти ласково.

— Да зачем мне? Я вот диссертационную работу писать начал по творчеству великого народного писателя Некрасова. Учителем стану, детишек буду грамоте учить. А вы, простите… как вас по имени отчеству?.. Запамятовал!..

— Константин Николаевич.

— А вы, Константин Николаевич, любите творчество Некрасова?

— А как же! Прекрасный поэт был Николай Алексеевич. Всей душой за дело народное радел. Вот это, помните: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан!»

Василий Степанович даже испугался, что Лесь сейчас ввернет что-нибудь особо хулиганское, даже неприличное. (Любил Лесь, как он говорил, «рушить поэтические стереотипы». Оказывается, даже великий поэт Пушкин матерными стихами в своем творчестве не брезговал!) Но тот только кивнул благочинно и процитировал серьезно:

Сейте разумное, доброе вечное,

Сейте! Спасибо вам скажет сердечное

Русский народ…

— Тоже будете сеять «разумное, доброе, вечное»?

На масляной улыбке товарища комиссара можно было блины жарить – так восторженно сиял. А главное – искренне. Сука!

— Именно! В деревню поеду, — заливался в ответ соловьем Лесь, — в какую-нибудь деревенскую школу. Не все же у Васи на шее сидеть. Дружба – дружбой, а когда-нибудь надо и своей жизнью начать жить, семью завести, деток.

Василий Степанович хоть и понимал отлично, что тот от души брешет, врет как сивый мерин, актерствует, но от таких слов делалось совсем не по себе. Словно бы Лесь и впрямь у Васьки только кратенькую остановку совершил, а после… Вернется к своей обычной, «нормальной», как у всех, жизни – и только его и видели. Не «деток», конечно, «в деревне», но… Где угодно. Без Васи.

Только подумал так, как его руку под столом нашла ледяная Лесева рука. Сжала судорожно, вцепилась пальцами – синяки оставила. Ну и пусть! Бьется, вздрагивает, точно птица, если взять ту в свои ладони. («Как голубь».) Здесь враз Ваську и отпустило. Вот ведь… Дурак! Лесь тут ради них обоих и их совместного светлого будущего старается, а Васька ко лжи ревновать вздумал, обижаться… А ничего, что пальцы у Леся совсем холодные и ходуном ходят? Когда над столом вспархивают – спокойны, даже ленивы. А вне взгляда товарища комиссара… Полный раздрай. Бедный Лесь! Лицом лжет, руками лжет, даже спиной – и то лжет. Спокойная спина у него нынче, расслабленная. Да когда же ты, гадина, уйдешь-то уже!

Товарищ комиссар ушел за полночь, приговаривая, что посидел бы подольше, да пора и честь знать. Но ничего, ничего, в этот гостеприимный дом он еще вернется. И не раз.

Кажется, Василию Степановичу, вдохновленному устроенным Лесем представлением, удалось из себя выжать:

— Всегда будем рады видеть!

И почти отшатнуться, когда у самой двери, в полутьме, блеснули ему в ответ ледяные глаза: издевательски блеснули, шашкой для удара вскинутой. Будто острой бритвой по лицу прошлись. «Врите-врите, пане-панове, а мы вас насквозь видим! И помним, все-все помним! Не уйдете». Так отчетливо прочитал это Василий Степанович в лице товарища комиссара, что отшатнулся на шаг и чуть не упал. Хорошо, Лесь успел под локоть подхватить. Удержал – как всегда. Только и это товарищ комиссар углядел и в какую-то свою мысленную красную книжечку мелким неразборчивым почерком записал.

Попрощался – и вышел. И дверь за ним хлопнула громко и резко – как выстрел.

*

Со стола убирали в четыре руки – молча. Посуду Лесь вымыл сам, велев Ваське ложиться:

— Устал небось? А еще это… чудище… в гости. Чего ты его позвал? – в словах Леся не слышалось ни капли укора, только недоумение.

— Не звал я его, — буркнул Васька, забираясь под одеяло, — сам напросился. Вынюхивал чего-то, гад.

— Это я понял, — вздохнул, привычно ныряя к нему под бочок, Лесь. От его тела сразу стало тепло, и ужас, поселившийся нынче у Васьки внутри, начал потихоньку отпускать. Но не совсем. – Может, угомонится теперь? Я очень старался быть милым.

— Ты был не просто милым, — прошептал ему в волосы Васька. – Ты был по-настоящему великолепен. Тебя бы сегодня любой балаган на ярмарке с руками оторвал.

— Правда? – даже в темноте чувствовалось, как на лице Леся появляется робкая улыбка. Васька, например, совершенно определенно ее чувствовал.