Двенадцать (СИ), стр. 46

— Как можно! Блок – это же автор «Незнакомки»!

— ответил:

— Нет, Блок – это автор «Двенадцати!»

К счастью, как теперь понимал Лесь, Петрограду удалось устоять под напором белых полков. Но чтобы теперь, в практически мирное время, пережив Кронштадт, сожженную усадьбу в Шахматове, вьюгу и зимнюю стужу…

— Неужели ничего нельзя сделать?

Варвара стремительным жестом ярморочного фокусника извлекла откуда-то чистейший носовой платок и совсем неэлегантно высморкалась в него, попутно смахнув влагу с потемневших ресниц.

— Говорят, можно молиться.

Лесь по страшному опыту Васькиной болезни отлично знал, когда так говорят. И хотя в Бога он с некоторых пор верил, пожалуй, даже больше, чем прежде, но…

Неужели Россия останется без Блока?

Непредставимо.

Нужно в ближайший же выходной сходить поставить очередную свечку Деве Марии. (Сроду столько по храмам не ходил!) А что он еще может сделать?

— Лесь, я спросить хотела: у тебя-то все в порядке?

Как странно: только что горло скручивали непрошенные слезы и мир был окрашен в черный, а потом вдруг опять… Солнце, небо, Васька… Василек.

— Все в полном порядке!

— О-о! – Глаза Варвары аж заблестели в предвкушении подробностей. – Расскажешь?

— Ну… не здесь же.

— Так никого же нет.

— А вдруг зайдут?

Нет, определенно, он совершенно не готов был делиться деталями своей интимной жизни, стоя за конторкой посреди читального зала. И вообще, пожалуй, был не готов. Однако сбить с мысли Варьку, когда она собиралась вытрясти из тебя нечто, показавшееся ей важным, было потрудней, чем заставить отказаться от преследования гончую, взявшую след.

— У тебя имеется место, где ты… ну, не знаю… чай пьешь?

Лесь вздохнул. Вот же неугомонная!

— Есть.

— Тогда вешай на двери табличку «Обед», и пойдем пить чай.

— Чая нет, — пожал плечами, сдаваясь, Лесь. – Таблички тоже нет.

— Значит, пойдем пить кипяток. Кипяток-то хоть найдется? Ежели вдруг кому нестерпимо захочется приобщиться к печатному слову, пошумит.

Чай все-таки нашелся – на полке, принадлежавшей Лючии Альбертовне. Роскошная жестяная коробка с надписью: «Чай Товарищества Чайной Торговли В. Высоцкий и К». Лесь решил, что раз уж он нынче «один – за всех», то крошечная премия ему отнюдь не повредит. А перед Лючией он после обязательно извинится за собственное беспардонное мародерство.

Перерыв продлился почти час. В конце концов, пришлось срочно останавливать поток своего красноречия и выставлять подругу восвояси. Лесь подозревал, что и без того ему при следующей встрече будет крайне сложно смотреть ей в глаза. Все-таки не каждый день делишься с кем-то чем-то настолько… личным. С другой стороны, с кем ему еще делиться-то?

Так получилось, что близких друзей у Леся особо и не было. Приятели в разные годы жизни случались. Но после отъезда родителей он практически забаррикадировался в собственной квартире в компании няни Ядвиги, а после ее смерти – и вовсе в полном одиночестве. Заделался натуральным «подпольным человеком», как, смеясь, называла его Варвара. Впрочем, даже и она в тот период бросила его, укатив в восемнадцатом в Москву за своей искавшей признания и славы любовницей. Нынче Лесь ей об этом не напоминал – не хотел бередить явно не успевшие до конца затянуться раны. То, что у подруги все еще тайно ноет где-то внутри при воспоминании о предательстве любимого человека, он заметил по жадному вниманию, с которым она выпытывала «подробности» их с Васькой истории. Не постельные, упаси бог, подробности, — житейские, из которых, по большому счету, и состоит любая жизнь. То и дело слышалось: «Ну а ты?.. А он?.. Нет, правда?!» Так, должно быть, приходят усталые путники к чужому очагу, чтобы совсем чуть-чуть отогреться у огня, что никогда не станет своим.

На осторожный вопрос Леся:

— А ты-то как? Есть кто? — Варька только махнула рукой:

— Да так, ерунда всякая. По мелочи.

Хотелось не без ехидства уточнить:

— Ну и кто теперь прячется в подполье? – но он благородно смолчал. Грех ведь шутить над путником, который заблудился во вьюге. Вышел к чужому костру? Ну и хорошо. Пусть греется. Нынче Лесь вполне согласен был работать костром. Иногда ему казалось, что своим огнем он может, не особо напрягаясь, обогреть целый город, не то что пару-тройку человек.

— Ты не пропадай там! – строго велела, прощаясь, Варвара, которую он проводил аж до тяжелых уличных дверей.

Лесь улыбнулся и махнул на прощанье рукой. Смешная! Он уже совсем-совсем пропал. Не вернуть. Разве не ясно? А самое главное: он вовсе не хотел возвращаться.

*

С Васькой они, хоть и виделись теперь удручающе редко, все-таки исхитрились ухватить кусок настоящего лета. Петроград, словно специально для них, расщедрился на ровное, без резких перепадов в холода, тепло, изредка перемежаемое щедрыми ливнями. Сидеть в такую погоду все время дома казалось самым настоящим преступлением. Так что они несколько раз ходили гулять. В Летний, Александровский, Михайловский. Даже до Ботанического добрались. Лесь жалел, что никак не получается выбраться загород. Ни в Царское, ни в Петергоф. Уж он бы там развернулся! Уж он бы развернул перед изумленным Василием свой роскошный филологический павлиний хвост! Впрочем, и в городе разговоров хватало. Лесь вспоминал истории из своего детства, связанные с тем или иным местом, Васька слушал. На его бледные после болезни щеки медленно возвращался живой румянец, постепенно исчезала из-под глаз синева, волосы отросли до привычной длины, и Лесь жмурился от восторга, когда удавалось запустить в них кончики пальцев. Хотя иногда хотелось ностальгически уколоть ладони о короткую жесткую щетинку на недавно обритом затылке, ткнуться в нее лицом.

Несколько раз выбирались на крыши. Лесь шутил, что, когда живешь в подвале, нужно иногда подниматься на крышу, чтобы не забыть, как выглядит небо. Один раз даже вернулись в старый дом Леся и опять тайно, оглядываясь по сторонам, пробирались на уже знакомый чердак. Но потом сошлись во мнении, что крыша их собственного дома, в сущности, ничем не хуже. Да и вид с нее вполне замечательный.

Впрочем, Леся в ту пору как-то не особенно интересовали любые виды, кроме вида на Ваську. Его собственного Василька. О чем бы между ними ни шла речь, все казалось серьезным и важным. Даже простая возможность говорить теперь о совместном будущем ощущалась чем-то из разряда натуральной фантастики в стиле Герберта Уэлса.

— Мы тебе к зиме куртку на баране справим, — мечтательно тянул Васька. – Я у одного еще зимой видел… те-е-еплая! Будешь модный барин.

— Лучше шинель, как у тебя, — улыбался Лесь. – Нынче шинель – самое оно. Не находишь?

— Отчего же, можно и шинель, — с деланой серьезностью отзывался Васька, показательно-серьезно хмуря лоб. — Под ней, ежели что, зимой спать не холодно. Одна, понимаешь, шинель – хорошо, а две – лучше.

Лесь читал стихи. Давно уже так много не читал. Даже и не знал, что столько помнит. Иногда, забывшись, спрашивал у Васьки:

— А вот это… как там дальше?

И Васька, улыбаясь снисходительно, морщил свой покрытый веснушками нос.

— Да почем я знаю! Нашел тоже у кого спросить!.. – и не обижался совсем.

А Лесь его в этот нос обязательно целовал. Солнцу, значит, можно целовать Ваську, а Лесь чем хуже? Понятное, дело, одним носом дело не ограничивалось. Поцелуи на крыше обладали над Лесем какой-то особенной, мистической властью: он забывал про все на свете и отчетливо ощущал, как мир стремительно кружится, избрав их двоих, слившихся в объятиях, осью своего вращения. Иногда поцелуев отчаянно не хватало, тогда в ход шло другое. На глазах у революционного Петрограда и у всего мира, на виду у солнца и Бога с его белокрылыми ангелами они любили друг друга, старясь не обжечь колени и локти о раскаленный металл крыши. Порой, впрочем, вместо солнца над ними сияли звезды. Ходить после было довольно болезненно, но, с точки зрения Леся, оно того стоило. А еще приучило на прогулки таскать в кармане аптечный пузырек с постным маслом.