Двенадцать (СИ), стр. 45

Лесь все-таки спросил его однажды: не противно ли, мол, не отталкивает ли, что настолько откровенное плотское слияние не с девушкой хрупкой и мягкой у него происходит, а с мужиком? Содомский грех и все такое. Церковь, опять же, не одобряет.

А Васька ему:

— Церковь много чего не одобряет. Что ее слушать-то, церковь, коли бога и вовсе нет? А любовь не может быть грехом.

— Значит, любовь у нас? — не удержался от уже давно жгущего язык вопроса Лесь. (Страшно было о подобном спрашивать… до спазмов в животе страшно.)

— А что же еще? — удивился Васька. — Или ты думаешь, я с любым бы, кто предложил… вот так? Вроде, и умный ты, дорогой товарищ, а иногда все же — дурак дураком.

И языком по мочке уха — туда-сюда. Не-е-ежно.

Лесь аж зажмурился. Значит, все-таки?.. Значит, и правда?..

— Но ведь если кто узнает, тебя же… засмеют? Как минимум.

Васька молчал довольно долго. Соображал себе. Формулировал. А потом выдал (хоть в газетах пиши, хоть на монетах чекань, а уж в сердце-то у Леся!..):

— Я так понимаю, революцию сделали для того, чтобы люди были счастливы и свободны. Чтобы могли любить, кого захотят. Вот как мы с тобой.

Он опять сказал про любовь так легко и просто, что Лесь едва не подавился воздухом, комком вставшим в горле. Одно дело, когда ты сам озвучиваешь давным-давно в тебе живущее, вымечтанное и выстраданное, и совсем другое, когда слышишь это со стороны — от того, от кого и не ждал, вообще-то, не надеялся. Несмотря ни на что, ему все время казалось, что Васька, с его простым, практически «от сохи» (или «от станка») мышлением, будет долго переваривать случившееся между ними, метаться, мучиться, убегать и возвращаться. А все оказалось настолько просто.

Лесь вдруг понял, что вот такую, Васькину, революцию он, пожалуй, даже смог бы понять и принять. «Чтобы люди были счастливы и свободны». Разве не на этом строились все знаменитые утопии мира? Конечно, ключевое слово «утопии». Лесь обнял ладонями вдруг ставшее беззащитно-детским Васькино лицо и поцеловал в полуоткрытые губы.

*

Конечно, стоило им обоим выбраться из своего подвала, чтобы с головой занырнуть в подзабытые за совсем другими делами и заботами служебные подробности, как лето рвануло просто-таки на страшных скоростях, отчего-то напоминая Лесю не то гоголевскую птицу-тройку, не то знаменитый паровоз братьев Люмьеров. Рвануло, прибыло к пункту назначению, встало: «Вот оно я! А вы-то где?» А они и сами уже порой начинали забывать, где они теперь. Лючия Альбертовна, по ее собственному выражению, нынче служила в должности бабушки при новорожденной внучке. Так что все руководство делами художественного фонда легло на плечи слегка отставшего от действительности Леся. Приходилось принимать новые книги (случалось нынче и такое) и списывать пришедшие в негодность, и на выдаче часами бессменно стоять, и формуляры в свободное время, высунув язык, усердно заполнять. К концу дня ноги не держали, спина отказывала, точно у древнего старца, а пальцы были не в силах ухватить карандаш, не говоря уже о кухонном ноже.

Что до Васьки, он снова то и дело исчезал из родного подвала на несколько суток. То отряд по деревням окрестным за провиантом для армии гоняли (приехал загорелый, злой и соскучившийся, на вопросы Леся отвечал: «Да ну их!» — и выглядел задумчивым и мрачным), то опять в караул у каких-то складов ставили (с началом объявленной Лениным «эпохи НЭПа» складов этих в Питере появлялось все больше), то еще какие-нибудь мероприятия важные. Ходили слухи про крестьянские мятежи в Тамбовщине, и Лесь просто до липкого ужаса боялся, что Ваську пошлют туда, а там он либо сгинет, либо свихнется со своим обостренным восприятием правды и справедливости. Оставалось только молиться. Лесь и молился, как умел: молча, но истово. Даже в храм выбрался, свечку поставил Деве Марии, заступнице кроткой. Защитила же она Ваську, когда тот умирал, может, и нынче не оставит?

Где-то в начале июня в библиотеке возникла Варвара — «как мимолетное виденье, как гений чистой красоты»: серьезная, деловая, настоящая «советская барышня», какими их всегда почему-то представлял Лесь. И куда, спрашивается, делась, та la femme fatale, «роковая звезда декаданса», каковой она всегда сама себя провозглашала, бунтарка и близкая подруга известной балерины? «Все течет, все меняется». Даже он, глядишь, собрался про народ писать. В целом, конечно, радовало, что Варька выглядела хорошо. Пусть уж лучше приспособится человек к новому времени, сольется с ним, чем будет старательно плыть против течения, чтобы однажды все-таки захлебнуться, пойти ко дну на очередных порогах.

— Каким ветром в наши края?

Нет, он не то чтобы был сильно удивлен ее визиту: в конце концов, тогда, в их первую после долгой разлуки встречу, любопытная Варька выспросила у него не только про Василия Степановича, а вообще все-все, включая точные координаты места службы. Да и найти университетскую библиотеку в Петрограде (бывшем Петербурге) всякому образованному человеку не составляло труда. «Язык», говорят, «до Киева доведет». А уж до Университетской набережной!.. Но последующие их пересечения, когда Лесь до полной невменяемости, слепоты и глухоты был занят Васькой и его проклятой болезнью, прошли как-то совсем вяло, вскользь, так, что уже казалось: может, оно и затухнет теперь? Столкнемся опять на Невском еще через пару лет. Вежливо поздороваемся, поговорим о том о сем – и разойдемся. Бывает же так? Сам Лесь, поглощенный после Васькиного выздоровления их стремительно развивающимися отношениями, к своему стыду, о Варваре и думать забыл. И не вспомнил бы, пожалуй, еще долго, но подруга нашла его сама.

— Каким ветром? Как всегда, попутным.

Варвара привычно улыбалась, но на дне ее глаз таилось нечто совершенно противоположное беспечной улыбке.

Лесь мгновенно посерьезнел.

— Случилось что?

— Блок заболел. Слышал? С мая лежит.

Лесь так и сел за своей библиотечной конторкой.

— Как лежит?!

— Говорят, сердце. А вообще-то, туманно там все, непонятно.

Прежняя улыбка уже окончательно стекла с ее лица, будто неумело наложенный грим в обжигающих лучах рампы, и осталась только печаль.

— Любовь Дмитриевна хлопочет, чтобы ему позволили в Финляндию выехать на лечение. Не пускают.

— Почему?

— Да кто же их знает! А Куприна почему под домашним арестом вместе с семьей держали? Боятся, наверное, что сбежит, там останется. Многие сейчас уезжают насовсем. С кем же тогда тут светлое завтра строить? Парадокс ведь, согласись: великая держава есть, а великих писателей – нет. Новые-то, сам знаешь, не конкуренты тем, прежним.

— Сволочи! – тяжело выдохнул Лесь и тут же испуганно огляделся: не услышал бы кто! Впрочем, повезло: читальный зал, где они разговаривали, был на удивление пуст. Ни студентов, ни профессуры. «Язык мой – враг мой!» Так вот живешь себе потихоньку в собственном персональном раю, а вокруг… — Может, помочь чем? Подписи там собрать, еще чего?..

Варвара вздохнула, потерла кончиком указательного пальца переносицу, как делала всегда, когда огорчалась или нервничала.

— За него Горький просил. Луначарский. Сам нарком просвещения. Ничего. Нет – и все. А ведь умрет он здесь, Лесь. Что же мы тогда делать будем?

Лесь отчаянно помотал головой. Как же он устал! Ужасно устал от того, что смерть все время где-то рядом ходит. «Покой нам только снится…», да? Мир без Блока представить не получалось. У каждого времени – свои абсолютные константы. Для Леся и его поколения поклонников поэзии такой константой был Блок. Казалось, они едва начали говорить, складывать звуки в слова, а уже знали:

… Девушка пела в церковном хоре…

… Дыша духами и туманами…

… Я любил твое белое платье,

Утонченность мечты разлюбив…

Вот особенно почему-то это пронзительное про «утонченность мечты»!

… Ей было пятнадцать лет, но по стуку…

Да мало ли их еще звучало в сердце – строк, которыми изъяснялась эпоха! Словно пароль. Встретятся, например, где-нибудь два человека. Один начнет – другой ответит. Даже те, кто Блока не любил и не признавал, помнили его стихи наизусть. А метельная «Двенадцать», одним своим появлением расколовшая Россию на несколько частей? Обожали самозабвенно, ненавидели истово. Как же должно было зацепить саму великолепную Зинаиду Гиппиус, если она сказала, что при встрече с Блоком непременно перейдет на другую сторону улицы, дабы не подавать ему руки! Поговаривали, некий белый генерал, подписал указ: при захвате Петрограда первым делом казнить Блока. И на изумленное восклицание печатавшей этот сомнительный документ «барышни»: