Двенадцать (СИ), стр. 44

Лесь и прежде, в вольные декадентские годы, никогда не мог понять, как это? Из одной постели — в другую. От одного… партнера — к другому. Как можно сходиться настолько плотно, без всякого зазора, буквально отдаваться самым интимным образом… не пойми кому? Лучше уж жить в одиночестве. Твоя рука, в конце концов, никогда тебя не предаст. И не унизит. Не использует вот эту вот страшную, напрочь беззащитную обнаженность не только тела, но и души. Лесь знал, что его считают идеалистом и даже романтиком, но ничего не мог с собой поделать. Это было ужасно старомодно, абсолютно не современно, особенно сейчас, после революции, когда о «теории стакана воды» не рассуждал только ленивый или совсем уж темный. А у него после Андрея — никого. Ну и до Андрея, естественно — тоже никого. Он и с Андреем верил, наивный мальчик, что все у них по-настоящему, все всерьез. Что когда-нибудь Андрей разберется со своей женой и решит быть с Лесем «в горе и в радости». Похоже, любой деревенский дурачок на тот момент легко мог превзойти Леслава Корецкого в резвости ума и в умении делать правильные логические выводы.

А с Васькой? Ничего ведь, в сущности, не было понятно даже теперь, но все равно хотелось петь. (И далее — по списку.)

— Чего подорвался ни свет ни заря, неугомонный? — голос Васьки из-под одеяла звучал хрипло и как бы даже недовольно-ворчливо.

Лесь хмыкнул. Разбуди медведя посреди зимы — получишь шатуна!

— Завтрак готовлю вашему королевскому высочеству.

Вслед за голосом из-под одеяла возник один глаз. И совершенно восхитительное розовое ухо. Причем было непонятно, от чего именно оно розовое: от царившей под одеялом духоты или от утреннего смущения? Даже бывалый Лесь и то нынче смущался. А что уж говорить о Ваське! Первое совместное утро — штука такая… взрывоопасная.

— Какое я тебе высочество! Я…

— Помню-помню! Солдат революционной Красной армии.

Васька выбрался из-под одеяла весь. Трогательно помятый, часто моргающий спросонья (короткие бронзовые щеточки ресниц так и порхали: вжух-вжух — будто крылья бабочки), до жалости худой и совершенно прекрасный. Васька-Василек.

— То-то же! — с явно напускной строгостью. — Высочества все за границей сидят. Вместе с белой контрой.

— Так завтракать-то будешь?

— Буду. Ты ж не отстанешь… Умыться только дай.

Васька попытался встать и только в этот момент наконец заметил, что сидит на кровати абсолютно голый. (Никто из них, понятное дело, засыпая ночью, не озаботился тем, чтобы белье на себя натянуть.) Огляделся и вспомнил. Досконально, судя по залившему лицо и даже плечи румянцу, вспомнил. Лесь отвернулся. Еще пара минут диалога с голым Васькой, и все планы на этот день совершенно точно придется отменять. А планы имелись и вполне серьезные.

— Вась, мне на работу надо.

— Ну так иди.

— Лючия Альбертовна сегодня не может, у нее дочка рожать собралась. Мой черед на выдаче дежурить.

— Лесь, ты чего такой встопорщенный-то? Надо — иди, — Вася уселся за стол, сунул нос в кружку с кипятком. Лесь туда сегодня остатки пахучих травок щедрой рукой сыпанул. Шампанского в хозяйстве не водится, пускай уж хоть так пахнет праздником. Праздник ведь у них, да?

— А ты как же?

На Васькином лице отобразилась довольно ехидная улыбка.

— Знаешь, ежели я ночью… того… кони не двинул от напряга, то уж день без тебя как-нибудь да перекантуюсь. И вообще… Выбираться мне из своих болячек пора. Силы набирать.

Лесь не выдержал: подошел сзади, обнял за напрягшиеся под его ладонями плечи, ткнулся губами в отрастающие, но все еще короткие волосы на затылке.

— Не хочу от тебя уходить.

Пару ужасно долгих мгновений было по-настоящему страшно. Ну как оттолкнет, сделает вид, будто ничего особенного и не произошло между ними этой благословенной ночью. Все-таки не томный юноша-декадент, а идейно выдержанный боец Красной армии.

Васька не оттолкнул. Наоборот: извернулся у Леся в руках, потянулся губами к губам, сам — первый! — поцеловал, не слишком еще умело, неловко, трогательно. (Сразу видно: отсутствует у человека опыт поцелуев, даже если все остальное где-то, когда-то случалось. Именно что «случалось», а не всерьез.) Лесь, несмотря на минувшую ночь и имевшие там место быть чудеса, до сих пор терялся, когда что-то происходило не по его инициативе. Когда выходило так, что именно Васька его… хочет? любит? Эй, Корецкий! Остановись! «Ямщик, не гони лошадей!..» А вдруг ничего такого? Просто весна, тело молодое, горячее, жажда, с того света вырвавшись, от жизни кусок пожирнее откусить?

Чувствовать себя тем самым «куском» не хотелось, а верить во что-то большее было боязно.

Васька, как первым поцеловал, так и отодвинулся первым: губы алые, глаза шалые, лоб в легкой патине испарины. Схватить бы его такого, явно уже на все готового — и в постель! Жаль, времени совсем нет. Опаздывать, когда накануне клятвенно обещался Лючии все сделать правильно, было бы совсем не комильфо.

Лесь убежал в библиотеку почти счастливый. Почти. Потому что больше всего в этот момент ему хотелось остаться.

*

Васька вернулся на службу через девять дней, хоть доктор Троицкий со всей возможной убедительностью пытался удержать его от данного неосмотрительного шага, призывая поберечь ослабленный за время болезни организм. Упрямый Василий на это отвечал, что уже способен бить белогвардейскую сволочь, а уж обычную местную бандитскую погань к ногтю прижать никак не сложнее, чем ту самую тифозную вошь. Хорохорился, понятное дело. Доктор, помнится, в ответ довольно выразительно процитировал великого поэта Некрасова:

Мужик что бык: втемяшится

В башку какая блажь —

Колом ее оттудова

Не выбьешь…

Васька насупился.

Впрочем, учитывая, что при ходьбе его уже не мотало, да и в сон он после любой, даже самой пустячной нагрузки больше не проваливался, Лесь решил с Васькой не спорить. Тем более, что на службе того ждали. Периодически в бывшую дворницкую на Столярный по очереди забегали то Сенька Смирнов, то Влас Трехпалый. Влас Трехпалым был прозван за то, что на Германской ему взрывом оторвало два пальца на левой руке. Он смеялся: «Дважды повезло! Во-первых, могло ведь и голову оторвать. А во-вторых, левая — все же не правая. С левой мне никто беляков бить не помешает. До полной победы коммунизма».

Еще Игнат Мельников бывал, серьезный и рыжий. (Редкое, с точки зрения Леся, сочетание.) Федор Лыков, похожий на татарина, узкоглазый, с хищным профилем, страдающий легкой хромотой. Даже сам комиссар отряда товарищ Еланский пару раз заглядывал. Всех Васькино драгоценное здоровье весьма интересовало. А может, и не только здоровье. Все-таки в том, что несгибаемый боец Василий Степанович вырвался из лап смерти аккурат в момент, когда многомудрые эскулапы его уже практически похоронили, многим виделось нечто по-настоящему героическое и даже судьбоносное. Дескать, есть еще богатыри на земле русской! Ну а что не тянул Василий Степанович, едва-едва начавший мясо на костях после болезни наращивать, на былинного богатыря, так не телом единым. Стало быть, духом силен.

С этим Лесь, кстати, и не спорил. Силен был духом Васька, ох, силен! А все равно… (Тут Лесь просто не мог не краснеть, вспоминая. Не получалось.) В постели по ночам становился иной раз тихим, покорным. Стонал сладко, ласкал нежно. Слова шептал такие, что не всякая дама, литературно одаренная, подобрать в подобный момент смогла бы. Шептал-вышептывал. В самое ухо выдыхал да так, что у Леся аж пальцы на ногах поджимались. Откуда что бралось?

Никогда в жизни Лесь не заподозрил бы в своем коханом столько нежности, если бы не столкнулся с ней вот так — лицом к лицу. Вроде, и сильным был его Васька-Василек вполне по-мужски, и «науку страсти нежной» освоил быстро и как-то… досконально: завернуть при случае расползающегося дрожащими от возбуждения коленками Леся мог буквально «в бараний рог», а потом отлюбить так, что голос срывался и дыхание перехватывало. Но при том… Столько нежности порой, столько мягкости… Захлебнешься — не выплывешь.