Двенадцать (СИ), стр. 41

Сон — еда, сон — еда. Гадкие пятна с тела исчезали, сил прибавлялось. Заходивший уже не каждый день, а раз в три-четыре дня доктор Троицкий смотрел весело из-под седых мохнатых бровей, одобрительно щелкал языком, говорил, потирая руки:

— Ах, как же мы этой даме нос-то натянули! Обвели вокруг пальца! Молодцы вы, молодые люди, ах, молодцы!

И начинало от таких разговоров Василию Степановичу казаться, что он и впрямь сотворил что-то замечательное, когда сумел зацепиться из последних сил за протянутую Лесем руку, за его холодные, приносящие облегчение пальцы.

Одно огорчало: спал Лесь неизменно на полу, хотя уже с неделю ни жара у Василия Степановича не было, ни лихорадки, и до ведра он в последние дни добирался сам — без всякой посторонней помощи (ну разве за стол и стены чуток по пути придерживаясь). А Лесь все на полу да на полу. А там, между прочим, холодно — сквозняки ведь! — и еще жестко. Василий Степанович, кстати, ему всячески на неправильность подобного положения намекал: вздыхал по ночам тяжело, рассказывал, что мерзнет, что сны нехорошие снова в гости заглядывают. Лесь только озабоченно хмурился и норовил к Васькиному одеялу еще свой чахлый пледик присовокупить — от холода, значит. В конце концов Василий Степанович не выдержал.

— Кончай уже издеваться! Я здоров как бык. И ты мне под боком ничуть не помешаешь стать еще здоровее. Даже наоборот.

На последних словах он и сам почувствовал, что покраснел, будто спелый помидор. Потому что совсем даже не о сне в этот момент подумал. Вспомнилось… всякое.

И Лесю, видать, вспомнилось. Кхекнул, принялся теребить мочку уха. Глаза отводил старательно. Потом, подумав, кивнул. Осторожно так кивнул. Ежели бы Василий Степанович, несмотря на внезапно одолевшее его смущение, не смотрел так внимательно, то и не заметил бы, пожалуй. Сердце внутри дрыгнулось, перед глазами малёх потемнело. Получилось! Получилось ведь!

Днем Лесь из дома умотал. Сказал, что по делам срочным. Раньше он так лишь за продуктами срывался. Только нынче, пожалуй, у них никаких проблем с едой не наблюдалось. А Лесь сбежал. Даже не побоялся своего подопечного в одиночестве оставить. Не то чтобы Василий Степанович шибко в присмотре нуждался, но вот так…

Впрочем, сильно переживать он не стал. Спасительный сон подобрался хитрой лисицей, взмахнул хвостом, замел следы… А когда глаза разлепить удалось, комната уже от потолка до пола наполнилась вечерними тенями, а Лесь привычно у плиты брякал — готовил что-то на ужин, дрова в печке шерудил. Василий Степанович аж залюбовался на то, как язычки пламени Лесевы кудряшки золотят. Отросли у Леся волосы с зимы, кольцами завиваться стали, будто у королевича сказочного.

Лесь обернулся от печи, перехватил Васькин взгляд, улыбнулся смущенно. Сказал зачем-то:

— Сгорит ведь все! — и ринулся к скворчащей сковородке так резво, точно от этого зависело по меньшей мере спасение мира. Подхватил, замотав руку полотенцем, перекинул на стол, водрузил на освободившееся место чайник. Хлопотал, словом, как примерная хозяюшка.

Василий Степанович хмыкнул про себя, ругнул за дурацкие мысли, но продолжал смотреть: не только волосы — спина и плечи у Леся, оказывается, тоже были дивно хороши.

Вот ведь что болезнь с людьми делает! Никогда в жизни прежде он с подобными мыслями на мужиков не заглядывался. А тут… Поди ж ты! Загляделся — глаз не оторвать. Видать, совсем тифозная горячка мозги расплавила. А может, и не в болезни было дело, а в том, что Лесь… это Лесь. И все тут. Сколько ни гляди — не наглядишься.

Ужинали в молчании. Василий Степанович привычному уже ритуалу подачи ему еды прямо в постель решительно воспротивился. Если уж до ведра доползает — так уж и до стола сможет. Хватит из себя неразумного младенца изображать! Лесь, похоже, обиделся. Не понравилось, что от его заботы небрежно и, пожалуй, даже зло отмахиваются. Только это совсем не зло было! Просто почему-то именно сегодня потребовалось, чтобы… на равных. За одним столом. Вместе.

Обычно не страдавший от отсутствия аппетита Лесь ел мало, практически ничего не ел. А Васька — наоборот, словно стремился враз возвернуть потерянные за время болезни силы.

Как ужин закончился — Василий Степанович гордо уполз обратно в постель, искоса посматривая на привычно разбирающегося с грязной посудой Леся. Придет? Не придет? А если придет… Захотелось вымыться, даже, пожалуй, в баньку… Оттереть от себя как следует болезнь, окатиться горячей водой из шайки. Лесь будто услышал. (Талант у него, что ли, внезапный открылся — мысли читать?)

— Давай я тебя оботру? Потеешь, небось, от слабости.

Василий Степанович хотел сначала отказаться — сам, мол, с усам! — но вовремя одумался. Банька ему, по-любому, в ближайшее время не светила, а прикосновения Леся, даже такие вот… хозяйственные, были приятны. Заставил себя кивнуть, буркнул едва слышно:

— Ну давай. Если не трудно тебе.

Лесь отозвался коротко:

— Не трудно.

Сколько раз за время болезни Лесь его влажной тряпочкой обтирал! И просто теплой водой, и уксусом — для снятия жара. А нынче Василия Степановича словно накрыло. Каждое прикосновения (тряпочки влажной, не руки) проходилось по коже так, что все волоски на ней разом вставали дыбом. А уж когда до живота дело дошло, пришлось зубы сцепить и дышать тяжело — такое откровенное шевеление в штанах наметилось.

Захотелось оттолкнуть, завернуться плотно в одеяло (а поверх — пледом), ткнуться носом в стену, но… Не смоглось. От судьбы не уйдешь, да?

Лесь Васькино замешательство распознал и выпуклость у того под вытертой тканью исподнего, надо думать, заценил. Однако не сбежал. Только приостановился на миг, прикусил губу и зачем-то спросил:

— Можно?

А раньше не спрашивал. Правда, раньше подобного конфуза с Василием Степановичем во время водных процедур не случалось. Сильна была болезнь! Сильнее всяческих прочих… желаний. Но если спросил, то…

— Можно.

Точно не на обтирания, а на что-то совсем другое разрешение давал. И жутко было, и отчего-то сладко.

Лесь тряпочку свою умывальную еще раз сполоснул, свободной рукой белье с Васьки вниз потянул. Будто бы случайно оголившееся бедро большим пальцем погладил. Совсем чуть-чуть. А потом по тому же месту — теплой и влажной шершавостью ткани. А потом опять — пальцем. Ваську аж подкинуло от таких игр. И глаза сами собой закрылись. Не потому что вдруг стыд одолел (от первых же прикосновений скрылся тот стыд в неизвестном направлении — только его и видели), а потому что совсем томно сделалось и стон, мучительный и откровенный, к горлу подкатил. Пришлось не только глаза зажмурить, но и губу прикусить. А в груди с каждым мгновением все отчаянней билось сердце, как не понятным образом попавший в комнату воробей — об оконное стекло. Или чайка, прилетевшая на огонь маяка. «Погибнешь, дура!» — а ей — хоть бы хны.

— Ноги раздвинь.

Что?!

— З-зачем? — Глупый вопрос! Известно, зачем.

— Там протру.

То ли чайка разбила свою глупую голову и рухнула к подножью маяка, на скалы, то ли стекло не выдержало напора сумасшедшей птицы и осыпалось стеклянным крошевом, только Василий Степанович ничего отвечать не стал: покорно развел в стороны ноги, как просили. Будь что будет.

А… ничего особенного и не произошло. Осторожно, аккуратно Лесь протер своей тряпочкой все морщинки и складки в паху и ниже, Васькиному несчастному возбужденному отростку тоже должное внимание уделил. Но так… как бы сказать… отстраненно. Словно рабочий, протирающий детали станка, подготавливая его к работе. Как, собственно, и делал все это уже множество раз за время Васькиной болезни. То, что только что стояло почти болезненно, даже скукожилось чуток от такого подхода. Васька мысленно ругнулся: «Напридумывал тоже! Дур-р-рак!»

Скользила по телу теплая влажная ткань, стирала следы липкого, все еще пахнущего болезнью пота. Руки, ноги, спина. Васька уже даже и дыхание в полный порядок привел, и пальцами простыню не пытался комкать, когда Лесь вдруг пробормотал: