Двенадцать (СИ), стр. 40

И с чего это его, спрашивается, вопросы собственной неказистой внешности вдруг волновать стали?

Иногда приходили гости. Сенька, например, забегал. Шуметь пытался, привычно балагурить, на Леся одним глазом опасливо косясь. При Лесе особо не зашумишь! Даром, что Сеньку нынче взаместо Михалыча комвзвода поставили. Большим начальником, выходит, Сенька заделался, а при Лесе старался себя вести все же пристойно. Василий Степанович в таких случаях вспоминал, как Лесь ему рассказывал о роли Сеньки в его, Васькином, спасении, и, улыбаясь тихонечко, думал про себя: «Хороший командир из Сеньки выйдет. Просто отличный».

Еще кое-кто из парней бывал.

Варвара, подружка Леся, пару раз навещала. Скорее все же Леся, чем Ваську. Щебетала, будто птичка. Ваську она смущала. Все же молодая симпатичная барышня, а он тут… валяется. И на ведро при ней не сходишь. Лесь его смущение заметил, и больше Варвара у них в подвале не появлялась.

А вот Лючия Альбертовна, начальница Лесева, частенько заглядывала. Особенно по первости. Василий Степанович это понимал так, что Лесь его одного оставлять покамест опасался. И никакие уверения, что все уже в полном революционном порядке, не помогали. Василий Степанович на Леся за излишнюю теперь (чего уж там!) заботу не обижался, понимал: не на пустом месте вся эта чрезмерная суета вокруг него возникла. Видать, и вправду по краешку прошелся — только Лесь и смог удержать.

Лючии Альбертовны Вася опасался. Больно солидная дама! И платье у нее… такое, с прошлых времен явно осталось. Только каких-нибудь жемчугов к нему не хватает. (Впрочем, жемчуга в бывшей дворницкой смотрелись бы совсем странно.) И не очки, как у нормальных людей, а это… пенсне!

Василия Степановича она именовала просто Василием. (Ну еще бы! Какой он ей «Степанович»!) Но произносила это доброжелательно, даже ласково, вовсе не обидно, без всякой снисходительности. Она и Леся звала Леславом и на «вы». Первое время, кстати, Василий Степанович несколько вздрагивал: кто такой Леслав? Потом попривык.

Зато готовила Лючия Альбертовна просто… ум отъесть! Биточки морковные, котлеты картофельные там, драники, когда доктор уже добро дал… бульоны куриные опять же. А потом еще и куриный суп. Кто бы мог подумать! После старательной, но, по правде сказать, довольно примитивной Лесевой стряпни Василий Степанович чувствовал себя богатым завсегдатаем знаменитого на весь Питер «Медведя». Хоть цилиндр с тростью примерять начинай!

Единственный вопрос, который волновал в связи со всеми этими роскошествами Василия Степановича: откуда продукты? Ни его, ни тем более Лесев паек не предусматривал ни куриных бульонов, ни прочего обрушившегося на них пищевого разнообразия. Лючия Альбертовна на подобные вопросы отвечала кратко: «Леслав приносит», — таким тоном, что дальнейшее желание любопытствовать исчезало напрочь. Тогда, во всяком случае, исчезало.

А когда приходил Лесь… Василий Степанович и сам не мог понять, что делалось с ним, когда приходил Лесь. Тот появлялся с улицы, свежий, какой-то совсем… весенний, радостно сверкал глазами и, казалось, приносил на своей коже и растрепанных ветром волосах майское, еще совсем нежаркое солнце. И Василию Степановичу хотелось отчаянно, почти до боли, зарыться носом в эти волосы, провести языком по мочке розовеющего уха, закутаться в Леся, слиться с ним… Дальше фантазии не шли, да и того вполне хватало, чтобы потеряться в незнакомых ощущениях. Хорошо, что, дождавшись возвращения Леся, Лючия Альбертовна уходила. «Кто-то же должен и в библиотеке сидеть!» При этом Лесь смущенно опускал глаза, а она великодушно делала вид, что не замечает его смущения, и только улыбалась Василию Степановичу: «Выздоравливайте! И ешьте, пожалуйста, как следует. Для вас это нынче — лучшее лекарство. Я там такую овсяную кашу с изюмом сварила — пальчики оближешь!» И опять у Васьки не хватало смелости, уже при Лесе, спросить: «А откуда, собственно, у нас взялся изюм?»

— Как себя чувствуешь?

— Хорошо.

Проверяя, нет ли температуры, Лесь никогда не клал свою руку Ваське на лоб — осторожно прижимал ее к шее, чуть пониже уха, так, что дыхание перехватывало и хотелось умолять не убирать прохладные пальцы, не отстраняться, остаться. Может быть, просто прилечь рядом, обнять, заставить забыть все на свете — совсем как прежде. Только Лесь нынче почти всегда уходил. Погружался с головой в домашние дела, хлопотал над Васькиным умыванием, помогал с посещением отхожего места (теперь Василий Степанович при должной поддержке даже мог добраться до заветного ведра за занавеской) и терпеливейшим образом, смешно переминаясь с ноги на ногу, ждал неподалеку, когда болящий закончит свои важные дела. Потом подавал приготовленный Лючией завтрак, уговаривал съесть добавку, мыл посуду. Усадив Ваську в угол на стул, внимательно перетряхивал постель, опасаясь найти какую-нибудь зловредную кусачую тварь (и, к счастью, не находил), застилал чистые простыни, а грязные после относил Анфисе, подрабатывавшей стиркой жене жившего во дворе дворника. Откуда у них деньги на стирку, Василий Степанович тоже не знал. С самим наличием лишнего постельного белья в их скромном хозяйстве, правда, все было гораздо понятнее: Лесь сразу признался, что совершенно роскошными простынями, пододеяльниками и наволочками с вышитыми в уголках — белой гладью по белому — вензелями поделилась все та же Лючия Альбертовна.

— Представляешь? Я ведь только в библиотеку забежал сказать, что меня какое-то время на работе не будет. Думал: уволят — ну и бог с ним! У меня тут дела поважнее. Думал: успеть бы домой. Вдруг не успею? Доктор с тобой, конечно, посидеть взялся, но у него, между прочим, и своих дел наверняка навалом. Да и… Боялся: вдруг ты там без меня…

Лесь редко говорил о том, что пережил тогда, ожидая и боясь Васькиной смерти. (По краешку ведь прошелся! По самому что ни на есть краю.)

— А Лючия мне: «Вы идите, Леслав, идите, времени не теряйте на ерунду. Я к вам загляну чуть позже проведать. Какой, говорите, адрес?” Я и сказал. А вечером слышу в дверь: тук-тук. Деликатно так. «Живой ваш друг?» — «Живой. Пока». — «А я тут вам принесла. Много у меня всякого ненужного, как выяснилось, по закромам завалялось». И узел — мне в руки. Тяже-е-елый! Как дотащила? А потом говорит: «У вас еда-то в доме водится? А то известное дело, как питаются мальчики…» А мне и не до еды совсем. Я пока что только воду в тебя вливал — по ложке. И та периодически обратно в ведро выходила. И запах от всего этого в комнате… Соответствующий. «Ничего, — говорит, — я такой бульон сварю, что даже ваш больной друг его выпьет». — «Ну, — думаю, — попробуйте!» А что мне терять? Она и попробовала. Курицу, кстати, тоже с собой принесла. Пока варила, я опасался: слюнями захлебнусь, так все это пахло. Оказывается, со всеми нашими делами даже и забыл, когда в последний раз ел-то…

Василий Степанович слушал его и отчетливо понимал: проживи он еще хоть сто лет, все равно никогда не сможет расплатиться по заслугам ни с Лючией Альбертовной, ни с доктором Троицким, сорвавшимся среди ночи к умирающему Ваське, ни даже с Сенькой Смирновым. Чего уж говорить о Лесе! Ежели бы не он, сдох бы Василий Степанович в той окаянной больнице — даже к цыганке не ходи! И не в больнице бы — сдох. Всех подробностей Васька, само собой, не помнил, но и тех, что в памяти всплывали, хватало, что называется, по самую маковку. Сколько раз сквозь куски кровавого бреда (а другого нынче Ваське не завезли!) слышалось: «Не уходи, не бросай меня, Вася, Васенька, Василек!..» И виделось вдруг: целое васильковое поле, и бегут они по нему с Лесем, взявшись за руки — прямо к реке бегут, прохладной, чистой реке. Что за река? Что за поле? Да и не видал никогда Василий Степанович ничего подобного. Вообще, дальше питерской окраины нигде не бывал. А тут — васильки…

— Вась, ты спишь, что ли? Ну спи, спи…

Спал он — как медведь зимой в своей берлоге. Оживлялся разве совсем на чуть-чуть, пил сваренный Лючией Альбертовной, тщательно остуженный Лесем бульон, приправленный мелко порубленной курочкой, после старательно зажевывал еще чего из съестного, да и засыпал себе на чистом постельном белье с вензелями. Словно все-таки умер и попал в какой-то совсем иной мир. Не своя жизнь — чужая. Правда, стоило открыть глаза, и рядом оказывался Лесь. Свой. Совершенно точно свой, родной до последнего завитка волос у виска Лесь.