Двенадцать (СИ), стр. 38

Доктор Ваську осматривал долго, дотошно. Слушал Васькино сердце деревянной трубочкой-стетоскопом. (Лесь из своего детства помнил, как щекотно прижимается к коже деревянный теплый кружок.) Простукивал грудь, щупал живот. Просил перевернуть лицом вниз, чтобы осмотреть спину. На спине красного было больше. Лесю захотелось отвернуться, но он не посмел.

— Рвота? Диарея? — теперь Артемий Викторович вопросы обращал исключительно к Сеньке. Похоже, Лесь, в качестве свидетеля, успел утратить его доверие.

— По дороге было разок. Едва остановиться успели, — радостно поделился информацией очевидно польщенный доверием Арсений. — А тут нет, не было.

— А диарея?

— А что это такое?

— Ну… Поносило его?

— Нет. Чего не было, того не было. Да вы сами взгляните! — Сенька кивнул на поставленное возле постели ведро. — Пустое.

Доктор серьезно кивнул.

Пользуясь тем, что на него не обращают никакого внимания, Лесь осторожно положил ладонь на Васькин лоб. Лоб был настолько обжигающе-горячим, что даже весьма условно смыслящий в медицине Лесь понял: температура сейчас у Васьки очень высока. Он осторожно залез в комод, где у запасливого Василия хранилось чистое постельное белье и всяческие полотенца, достал кое-как подрубленный по краям кусочек вытертой почти до полупрозрачной основы белой льняной ткани, намочил его под рукомойником, отжал и положил Ваське на лоб. Тот сначала чисто рефлекторно дернулся, а потом, как показалось Лесю, слегка расслабился и задышал ровнее.

— Это вы, Леслав, хорошо придумали, — одобрил его действия Артемий Викторович. — Еще такую же на грудь, в область сердца имеет смысл положить. Сердцу в помощь. А белье с него совсем сними. Сейчас ему любая лишняя одежка — в тягость.

Пока Лесь дрожащими руками стягивал с Васьки пропитанное черт знает чем исподнее, доктор умылся, тщательно намыливая каждый палец по отдельности, сел к столу, достал из чемоданчика бумагу и карандаш. Лесь мысленно улыбнулся. Ничего не менялось. Даже в это весьма далекое от совершенства время бумага у доктора Троицкого была белой, а карандаш — остро наточенным.

— Значит так, молодые люди, — начал он с присущим ему спокойствием и обстоятельностью. — Ситуация у нас непростая…

— Артемий Викторович, — не выдержал Лесь, — вы только скажите: Васька жить будет?

Глаза доктора Троицкого за стеклами очков были грустными.

— Врать не буду. Утешать — тоже. Не знаю, Леслав. Не знаю.

— Но вы же!..

— Мальчик сильный. Молодой. Если до сих пор не умер, может, и выкарабкается.

— Он меня зимой от голодной смерти спас.

«От многого он меня, если честно, спас. Даже от меня самого». Да разве такое объяснишь даже самому понимающему в мире доктору?

— Молитесь за своего друга, Леслав. Очень хорошо молитесь.

Сенька неодобрительно крякнул. Тоже, видать, в Бога не верит, как и Васька. Главное, что удержался, не сказал ничего. А то бы Лесь ему ответил. От души ответил.

— Воды давайте побольше. Что рвота и диарея прекратились, хорошо. При тифе одна из самых страшных вещей — обезвоживание. Так что пусть пьет. Воду-то кипятите?

Лесь даже ноздрями дернул от возмущения, как отцовский любимый орловский жеребец Мрак.

— Само собой.

— Не обижайтесь, Леслав. Сейчас иногда такое случается… Если уксус есть, обтирайте уксусом. Температуру надо любыми способами сбивать. Сердце может не выдержать. Думаю, если сегодняшнюю ночь переживет, на поправку пойдет ваш… друг.

«Понял. Все понял! Ну и… бог с ним!»

— А лекарства?

Артемий Викторович вздохнул.

— Нет, к сожалению, от этой гадости лекарств. Одежда его где?

— В больнице осталась.

— Вот и хорошо. Там ее продезинфицируют, если что. Самое главное, чтобы тварей этих кусачих домой не принести. Вы следите, Леслав, как следует, белье постельное меняйте раз в день.

Лесь послушно кивал.

— Понос возобновится — крахмал в холодной воде развести и давать пить. Если без рвоты, понятное дело. Потом — куриный бульон. Есть ему первое время ничего твердого нельзя будет. Но это… — «если выживет». Лесь все-таки не совсем дурак был. Ему очевидные вещи тридцать три раза повторять не требовалось. — Я завтра с утра зайду вас проведать. Принести чего?

Лесь помотал головой. Уксус, неизвестно для чего предназначенный, в Васькином сундуке с продуктами вроде бы имелся: большая зеленая бутыль, плотно заткнутая газетой. А остальное… Остальное он завтра купит. Если… Если…

— Доктор, сколько я вам должен?

— Глупый мальчик, — вздохнул Артемий Викторович. — Потом отдадите. Потом. Сейчас вам деньги на другое нужны будут.

— Да у меня есть…

— Вот и используйте по назначению. Небось нынче на одного извозчика состояние ушло?

Сенька не удержался, хмыкнул. Но покосился на как раз в этот момент тихо и жалобно застонавшего Ваську и озвучивать причины веселья не стал. Только сказал:

— Давайте я вас, товарищ доктор, до дома провожу. Поздно уже, а время неспокойное.

Лесь вспомнил очень похожий разговор в тот день, когда они с Васькой только познакомились. Надо же, как причудливо сплетаются ниточки в полотне судьбы! Даже, если приглядеться, чем-то похож доктор Троицкий на того врача из театра, что оказывал зимой помощь самому Лесю.

— А вот от этого не откажусь, — кивнул Сеньке, направляясь к дверям, Артемий Викторович. — Трусоват с годами стал, каюсь. Мы врачи — люди мирные.

Сенька помог одеться доктору, натянул свою шинель. От порога спросил:

— Может, мне остаться?

— Не надо. Я справлюсь. Спасибо тебе за помощь. Если бы не ты…

На сердце царила смута. Хотелось удерживать за руки что Сеньку, что Артемия Викторовича, умолять остаться, не оставлять одного. Хотелось наконец уже остаться одному. Наедине с Васькой. Хотелось… Да много чего хотелось. Хотелось позволить себе быть слабым. Но вот как раз этой роскоши Лесь позволить себе никак не мог.

— Я зайду к тебе завтра. Проведаю. Вечерком, после службы. Лады?

— Лады.

— Держитесь, Леслав.

Когда они ушли (Сенька уважительно придержал дверь доктору Троицкому), Лесь где стоял, там и сел на пол — аккурат посреди комнаты. Нужно было достать уксус, обтереть Ваську. Сначала водой — для чистоты. Потом вот этим… уксусом, чтобы жар сбить. Нужно было еще воды накипятить. В чайнике, поди, с утра осталось совсем немного. Нужно было…

Нужно было залезть в комод, достать старый нянин стеганый жилет и выпороть из него панагию. Пришло время. То самое время, про которое Лесь искренне надеялся, что оно никогда не придет. «Прости, мама».

========== 9. “Мой Лизочек так уж мал…” ==========

*

«Похоже, я жив…» Боль поднималась и отступала. Медленно, но неотвратимо, точно вода в Неве во время наводнения. Вот она есть: накрывает с головой, бьется в висках, скручивается в животе, покалывает в кончиках пальцев, мешает дышать, глотать, думать. А вот – уже отступает, оставляя одну-единственную фразу: «Похоже… я жив?» Именно так, с вопросом. Потому что… Ну… уверенности нет никакой.

Василий Степанович приходил в себя медленно и муторно. Всему требовалось учиться наново. Сначала научился открывать глаза. (Непростое это оказалось дело!) Потом – поворачивать голову. Медленно-медленно. Никуда не торопясь.

Желание говорить пока что оставалось только желанием: казалось, внутри горла прошлись, основательно так, рашпилем и для верности то, что осталось, крепко-накрепко перетянули грубой ниткой. Или даже бечевкой.

А вот слух и обоняние обнаружились вполне на месте. И теперь доносили странное. Звук и запах. Запах… пахло чем-то необыкновенно вкусным, из детства. Звук… В доме кто-то пел. Нет, не пел – тихонечко, совсем на грани слышимости напевал. Грудной женский голос (Откуда у них в подвале может взяться женщина?) выводил, на удивление точно попадая в ноты. (Василий Степанович, сам музыкальной грамоте не обученный, такие вещи чувствовал просто всем нутром. Тот же Сенька даже обыкновенные частушки порой исхитрялся петь мимо — и в сторону.)