Двенадцать (СИ), стр. 34

Что останется в итоге? «Изгнание из рая». Библейский сюжет в интерпретации художника Петрова-Водкина. И пойдет Лесь куда глаза глядят из Васькиного подвала, прикрывая причинное место веселеньким зеленым веником с мечтательной тоской во взоре. Позвать, что ли, Варьку на роль Евы? Уходить — так хотя бы красиво…

Впрочем, может, еще и простит его добрый Васька? Разрешит опять спать на самом краешке и делать вид, будто ничего не было?..

С этакими-то душевными терзаниями Лесь наконец и заснул. Заснул, кстати, мгновенно, без всяких промежуточных стадий между явью и сном и без обычно являвшейся у него следствием чересчур взвинченных нервов бессонницы. Похоже, зачем-то хранила его милосердная Матерь Божья на непростых житейских путях.

*

Василий Степанович не вернулся в подвал и на другой день. И на следующий. И на четвертый. И на пятый. Неделя прошла — как не бывало. Последний раз так надолго он пропадал в недоброй памяти кронштадтские дни. Но нынче вроде бы ничего похожего замечено не было. Ничего, судя по слухам, что курсировали в очередях за продпайками, нигде не взрывалось, не стрелялось и не горело. Однако история Михалыча, рассказанная Васькой в ту их, последнюю, ночь, никак не желала выходить из головы. А если и Васька… так же? Васька — герой. Он точно не пройдет мимо, не останется равнодушным к чужой беде. А беда… она, как известно, не ходит одна.

Все душевные трепыхания первых дней («Выгонит? Не выгонит?») на этом фоне стали вдруг казаться ужасающе наивными и смешными. Был бы жив. И уже без разницы, с кем он проживет эту жизнь. Был бы жив.

В воскресенье Лесь подхватился и пошел в храм Успения Пресвятой Девы Марии. Его туда в детстве няня водила. Вот вроде бы мало ли в Питере церквей? А эта почему-то казалась родней и ближе. Теплее. На службу Лесь не остался. Помолился, поставил свечку, да и пошел обратно. Гулял долго, старался отвлечься от того, что железной хваткой стискивало сердце. Отвлечешься от такого, как же! Уходился так, что к вечеру уже и ног под собой не чуял. Пришел домой, кипятку выпил с хлебушком и лег спать. Подумал, что завтра нужно нормальную еду изобразить: похлебку там или кашу. А может, и картошечки с постным маслом и солью. А то Васька придет, а дома — вот стыдобища! — один кипяток с хлебом.

Накануне на работе Лючия Арнольдовна долго пытала: «Что с вами, Лесь? Вы не заболели? Выглядите снова как… зимой». Лесь отговорился головной болью, а на душе у него в очередной раз нехорошо взвыли злые и ободранные помойные кошки, давным-давно изорвавшие в кровавые ошметки нежное Лесево нутро. Как вьюга февральская взвыли. А что? Февраль, он и есть февраль. Даже когда апрель.

На девятый день (Лесь их все в своем дневнике отмечал) вечером в дверь забарабанили. Он аж вздрогнул: с чего бы Василию Степановичу так ломиться в собственное жилье? У него ключ имелся. Да и не стал бы никогда Василий Степанович колотиться куда бы то ни было этак… истерично. А других гостей нынче ждать не приходилось. Или надо было ждать? Время-то, как ни крути, совсем неспокойное.

Лесь медлить не стал: от тюрьмы, как известно, да от сумы… С сумой он в своей недолгой жизни уже практически сведался. Оставалась тюрьма. Ров общий.

Молодой солдатик, ввалившийся в бывшую дворницкую после того, как Лесь распахнул дверь, на Ваську ежели и походил, то разве что обмундированием: та же довольно обтрепанная шинель, ботинки с обмотками, картуз с красной вылинявшей звездой — на голове. Почему-то вдруг вспомнилось, как Василий Степанович давно, вскоре после их первой встречи, с горящими глазами рассказывал о своей мечте — победе мировой революции. А еще… о буденовке.

Солдатик, ввалившись в подвал, некоторое время озадаченно моргал, привыкая к царившему там полумраку, пытаясь разглядеть Леся. Лесь тоже первым не заговаривал — выжидал. Не Васька — и ладно. А на тот свет, как говорится, всегда успеется.

— Ты, что ли, Василия Степановича, жилец будешь?

Лесь аж вздрогнул. Выходит, ошибся он со своими выводами. От Васьки это все же. И стало быть…

— Он живой? — слова сорвались раньше, чем их удалось обдумать. Столько дней вертелись на кончике языка и вот…

Солдатик вздохнул, потоптался с ноги на ногу. (Лесю сразу захотелось заорать на него, чтоб не медлил, но пришлось сдержаться. Не то, пожалуй, можно было остаться и вовсе без всякой информации.) А когда незваный гость все-таки решился раскрыть рот, в голове вспыхнуло: «Лучше бы не говорил!» Словно кто-то подсмотрел самые страшные сны Леся, а потом озвучил их. Вот так и озвучил:

— Уходил — живой был. Может, бог даст, ты еще с ним проститься успеешь.

— Где он?

Лесь и сам не понял, как одним будто бы махом обулся, пальто на плечи кинул (руки в рукава точно бы не попали — так трепыхались) и солдатика за порог выпихнул. Негостеприимно — ну и черт с ним! При таких-то новостях!..

Солдатик вроде на Леся не обиделся. Глянул понимающе, пояснил:

— Веры Слуцкой больница, слыхал?

— Нет, — буркнул Лесь, все-таки натягивая на ходу пальто. — Где это?

— Так Василеостровский. Бывшая Мария Магдалина.

Лесь кивнул. Больницу имени Святой Марии Магдалины, до революции находившуюся под покровительством монарших особ из дома Романовых, он, разумеется, знал. А за всеми этими послереволюционными переименованиями не следил.

— Хорошая больница! — как-то неуверенно протянул солдат.

— Ты ко мне пешком шел? — на всякий случай уточнил Лесь.

— Конечно, пешком. Недалеко ведь тут.

Ага, недалеко. Лесь прикинул: нужен извозчик. Если и в самом деле все так плохо, как ему сейчас озвучили. На ум внезапно пришло, что он даже имени своего спутника не знает. «Солдатик» да «солдатик». Ваську, помнится, когда-то этакое обращение шибко раздражало. «Я не солдатик, а боец Красной армии!» Черт! Ладно, не будем сейчас про Ваську.

— Тебя зовут-то как, служивый?

— Арсений я, Смирнов. Сенька. С Василием Степановичем служим, значит.

Губы Леся помимо его воли тронула слабая улыбка. Про Сеньку Смирнова Васька рассказывал много и со вкусом. Частушки, опять же, которые означенный Сенька петь любил, Василий Степанович, бывало, домой носил пачками. (Или даже букетами.) А вот видеть сего персонажа лично довелось впервые. Можно сказать, воочию.

Продолжая почти бежать в сторону набережной Мойки, Лесь торопливо тряхнул Сенькину руку.

— А я — Лесь. Очень приятно. Сейчас извозчика поймаем, и ты мне по дороге все подробно объяснишь. Так ведь?

— Да какие сейчас извозчики! Особенно об эту пору. Поздно ведь!

— Ничего. Нам повезет. Должно повезти.

Потому что иначе Васька не дождется. Васька. Васенька. Василек.

И им повезло. Видать, присматривала с небес Матерь Божья за грешным рабом своим Леславом Корецким. Или же няня Ядвига до сих пор за него где-то там, на небесах, молилась, за мальчика своего. На Синем мосту Лесь метнулся на проезжую часть, практически под копыта проезжавшей мимо них лошади. Хорошо, что лошаденка оказалась аккурат по нынешним временам — сонная, неспешная, кожа да кости, а то бы, пожалуй, и Лесь в конце концов где-нибудь рядом со своим Васькой лег с проломленной головой. Дурак потому что.

— Да ты что, барин! Совсем что ли с глузду двинулся?! — возмутился бородатый извозчик, пока Лесь запихивал в явно помнившую лучшие дни древнюю коляску слегка обомлевшего от таких скоростей Сеньку Смирнова.

— К Марии Магдалине на Василеостровский. И побыстрей.

Что-то, похоже, прозвучало в голосе Леся извозчику знакомое и даже родное, еще из тех, прежних, времен, потому что негодование его мгновенно иссякло, а кнут прищелкнул неожиданно залихватски и даже как будто весело.

— В миг домчим, не сумневайтесь, барин! Но-о, Маруська!.. Наддай, родимая!

И Маруська, укоризненно посмотрев на человека, державшего в руках вожжи, «наддала» во всю прыть своих явно уже немолодых ног. Впрочем, как ни спешил чудом, не иначе, посланный им «экипаж», а поговорить успели.

— Рассказывай, — велел Лесь, устало откидываясь на жесткую спинку когда-то роскошного кожаного сиденья. — Я Василия Степановича сразу после похорон вашего… Кузьмича в последний раз видел.