Двенадцать (СИ), стр. 35

— Сыпняк, — мрачно глядя куда-то к себе под ноги, отозвался Сенька, — будь он проклят! Уже двоих из отряда забрал. Василий Степанович — третий на очереди, значит.

— Он не на очереди! — внезапно обозлился на озвученный фатализм Лесь. — Если до сих пор не умер, значит, вытащим. Васька — упрямый.

— Упрямый или нет, — Сенька покосился на него странно: чего это, мол, Васькин жилец так петушится? — а врачи сказали: не жилец. Лекарств нет, рук нет, коек нет, больные в коридорах лежат. Разве каждого вытащишь? А Васька… Василий Степанович то есть… уже два дня без сознания. Не жилец.

— Два дня?! — тут негодование Леся просто-напросто плеснулось через край. — А что раньше-то не сказали?

— Да откуда ж мы вообще о тебе знали? Василий Степанович, он, вроде, парень-то свой, компанейский, а приглядеться — молчун. Ничего о себе не говорит. С Михалычем покойным они дружбу водили, да теперь-то что… — Сенька вздохнул. — Нет Михалыча.

— А сегодня что изменилось?

— Дак Василий Степанович в себя пришел. Я аккурат в больнице был, проведать забежал. А мне говорят: «Дружок-то твой в себя пришел». А он и говорит — да что! — не говорит, шепчет: «Леся позови. Леся…» Я ему: «Кто этот Лесь?» А он: «Живет у меня…» Только и успел сказать — и опять сознание потерял. Я вот и…

— Ты вот и!.. — передразнил Лесь. К горлу подступало что-то горькое, страшное. Только бы Васька дождался! — На извозчике надо было.

— Да я бегом бежал!

— У лошади сколько ног? Вот. А у тебя? Кто из вас быстрее добежит?

«Чего я к нему цепляюсь? — устало подумал Лесь. — Хороший парень. Вообще мог никуда не бегать. Кто ему Васька?» А вслух сказал:

— Прости. Страшно как-то. Зря я на тебя взъелся.

— Ерунда все. Взъедайся на здоровье.

Копыта Маруськи застучали по Дворцовому мосту. Лесь поежился. Сколько раз он здесь когда-то гулял. С моста на Неву глядел, о счастье мечтал. Стихи себе под нос бормотал. «Люблю тебя, Петра творенье!..» Дурак наивный. Вот умрет Васька — и зачем тебе станут нужны все стихи мира? И откуда тогда в твоей глупой жизни возьмется счастье?

Пришлось заставить себя встряхнуться.

— А в отряд к вам этот… сыпняк каким ветром занесло? Васька… Василий Степанович рассказывал, у вас там строго: баня — раз в неделю, шинели новые выдают. А?

Арсений махнул рукой.

— Да глупость обыкновенная. У Игната Мельникова брат с фронта вернулся. Отсыпаться положили. Игнат на службу двинул. Нас опять на несколько ночей к складам бросили. Брат утром не встал уже. Сыпняк. А Игнат в казармах, не знает ничего. Пока поздно не стало. Потом, когда Игнат уже свалился, конечно, досматривать всех принялись, вшей искать. В баню погнали. Одежду в чистку забрали. Да толку-то… Сначала один, потом — второй. Василий Степанович вот. Да ты не переживай. Больница-то хорошая.

— Чего ж они тогда сказали, что надежды нет, если хорошая? — в очередной раз вызверился Лесь. — Прощаться позвали.

— Так доктора ж — не боги, — неожиданно грустно и мудро отозвался Сенька. — Чудеса не умеют. Всякому свой срок.

— Ну это мы еще посмотрим!

Лесю хотелось не на чертовой медленной лошаденке тащиться, а вцепиться зубами в попутный ветер и лететь. Лететь как можно быстрей. Полетишь тут… Летучий голландец… То есть поляк.

«Даже не поцеловались толком».

Тут же стало нестерпимо стыдно, словно, если Васьки не станет, единственное, о чем будет печалиться Лесь – этот несбывшийся поцелуй.

Время будто бы застыло, превратилось в густую, неподатливую массу, сквозь которою приходилось продираться с великим трудом. Поэтому, когда извозчик как-то особенно залихватски крикнул: «Тпр-р-ру! Приехали, барин!» — видимо стараясь подчеркнуть невиданную резвость своей лошаденки, Лесь оказался к этому не совсем готов. Хорошо еще, что деньги в оплату приготовил заранее. Было бы довольно глупо судорожно шарить по карманам в поисках нужной суммы, оказавшись всего в каких-то нескольких шагах от цели своего путешествия.

— Эй, не сюда! – окликнул его Сенька, когда Лесь уж нацелился рвануть на себя двери роскошного главного корпуса больницы Марии Магдалины, ныне носящей гордое имя Веры Слуцкой. (Про которую Лесь совершенно не знал, кто она такая и чем лучше известной библейской блудницы.) – Тифозные у них во флигеле, во дворе. Надо справа заходить.

Лесь молча кивнул и двинулся за своим Вергилием. Впрочем, длилось это покорное следование недолго. Вскоре он уже бежал сломя голову туда, куда махнул указующе рукой его провожатый. «Вася… Вася… Васенька… Василек… Ты только дождись…» — заполошно выстукивало где-то в районе горла совсем сошедшее с ума сердце.

Страшнее всего была мысль, что в больницу их могут не пустить. Раньше, пожалуй, и не пустили бы. Конечно, Лесь при подобном повороте готов был разнести весь тифозный флигель буквально по кирпичику, но, к счастью, то ли при новой власти порядки стали попроще, то ли к концу дня медицинский персонал и без того уже буквально валился с ног от усталости и не имел сил на борьбу с незваными посетителями, но на входе им никого не встретилось, и Лесь с Арсением, почти не замедляя шага, двинули по коридорам.

— Нам на второй этаж.

Лесь кивнул.

Не зря, ох не зря, похоже, пришли ему давеча на ум образы «Божественной комедии»! «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу, утратив правый путь во тьме долины…» Что там было дальше, знает любой гимназист. Добро пожаловать в ад!

До этого времени Лесю казалось, что за свою, еще довольно короткую, жизнь он много повидал и совсем немало пережил. Но такого… Люди лежали на кроватях, в забитых почти под завязку палатах, на каталках в коридорах и даже на полу. Кто-то спал или пребывал без сознания, кто-то стонал, кто-то выл, кто-то бормотал себе под нос нечто неразборчивое, кто-то кричал: «Помогите!» А пахло… Даже не просто больницей, а… Будь Лесь чуть менее занят своими переживаниями, его бы, определенно, стошнило еще на первом этаже. И где-то там, среди всего этого, находился Васька. Его Васька.

Наверное, в тот момент Лесь все окончательно для себя понял: как бы там ни было, а Василька он здесь не оставит. Даже если тому суждено в конце концов умереть, пусть умрет дома, в тишине, рядом с любящим его человеком. В голове мелькнули какие-то обрывки строчек Гумилева про «несравненное право». И Лесь проклял свою особенность в любую, даже самую страшную минуту цитировать стихи. Почему-то именно здесь и сейчас это показалось ему совершенно… бесчеловечным. Васька умирает, а он – о стихах. Урод.

— Лесь! Ле-есь! Стой! Тут он, Василий Степанович.

Спокойный Сенькин голос и его же твердая, уверенная рука, ухватившая Леся на бегу за локоть, заставили вздрогнуть и едва не упасть. «Радуйся, Мария, благодати полная, Господь с Тобою; благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего Иисус. Святая Мария, Матерь Божия, молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей…»

Несколько секунд, показавшихся почему-то Лесю ужасно длинными, он не мог заставить себя взглянуть на человека, лежавшего у самого окна на узкой больничной койке в палате, где, похоже, кроме Васьки находилось еще одиннадцать человек. «Значит, вместе с ним – двенадцать, — отстраненно подумал Лесь, зачем-то мысленно подсчитывая количество поставленных невероятно тесно металлических кроватей. – Опять двенадцать».

Рядом кто-то хрипло выдохнул:

— Пи-и-ить… — И Лесь наконец посмотрел. И с первого взгляда не узнал. Да и кто бы признал в этом худом, обритом налысо, покрытом точками красной сыпи человеке, похожем не то на молодого старика, не то на вмиг постаревшего мальчика, того Ваську-Василька, которого еще совсем недавно, чуть больше недели назад Лесь так отчаянно-нежно любил в их стылом подвале, чью горячую, твердую, упругую плоть до сих пор помнили сведенные нынче в молчаливом крике губы?

— Пи-и-ить…

— На, — чуждый всяческим глупым рефлексиям Сенька на мгновение куда-то исчез, а затем сунул Лесю в руку металлическую кружку с водой. – Дай ему, пусть пьет.