Двенадцать (СИ), стр. 29

– Лесь, а Лесь!

– Что, Вася?

– Поздно уже. Давай спать, а?..

И они легли спать. Василий Степанович занырнул в сон почти мгновенно, что Леся, следует признаться, не сильно удивило: засыпал Васька всегда именно так – словно в свое персональное облако проваливался. Сам же Лесь в ту ночь долго маялся, переживал и даже, пожалуй, пережевывал горькие, практически несъедобные отголоски собственных откровений. Вот кто его за язык тянул?! Жили себе и жили. «Останься пеной, Афродита!..» А тут и не Афродита вовсе, а какой-то мертворожденный уродец. Василий Степанович, конечно же, молодец: не отшатнулся в ужасе, на улицу в знобкую, пронизанную ледяными нитями дождя ночь не выгнал. Вот только… Чем теперь придется платить за этот незапланированный приступ откровенности? Нет, все-таки некоторым гусеницам просто не суждено превратиться в бабочку!..

========== 7. “Баю-баюшки-баю…” ==========

*

Василий Степанович и сам не знал, чего ему вдруг так… изнутри кипятком плеснуло, когда Леся с барышней увидел. И не то чтобы вовсе непристойно (видал он в своей жизни вещи и похуже), но… близко. Близко-близко. Даже когда глаза на мгновение закрыл, и то видел: как она Леся обнимает, а его голова у нее на груди лежит. Хорошая, кстати, грудь. Небольшая, правильная. И девушка оказалась хорошая. Правильная. Варвара. Лесь ее нежно Варенькой называл. А иногда смешно, будто сердясь (но не по-настоящему, а в шутку), Варькой. Только тогда, в самый первый миг, когда он в дверь собственного подвала устало ввалился, внезапно захотелось бежать. Куда глаза глядят. Хоть обратно — в казарму. Там нынче новые лежанки справили — в два этажа. Так вот — как раз на верхний. Ближе к небу. Или к потолку?

Лесь, впрочем, сбежать не дал. Оторвался от барышни, стряхнул с себя негу, сверкнул глазами:

— А вот и ты. А мы уже заждались!

Словно они его и впрямь ждали. Словно и не был Василий Степанович рядом с ними совсем лишним. Специально напросился Варвару до дома провожать, впечатления проверить. Переварить.

Проверил. Переварил.

Однако то, что ему Лесь про себя потом, по возвращении в подвал, рассказал, перевариваться не желало. Представить Леся, его Леся с каким-то… мужчиной было куда сложней, чем, скажем, с конкретной девушкой. С Варей. Причем Василий Степанович даже не задавался вопросом: с чего это вдруг Лесь стал «его»? Конечно, его. Чей же еще?

Только… выходит, раньше он был не Васькиным. Этого… Андрея он был. Так… буквально. О подробностях, которые неизменно подкидывало чересчур богатое воображение, Василий Степанович изо всех сил старался не думать. Не представлять. С бабами у него кое-какой личный опыт все же имелся: во время краткого периода бездомной жизни среди воровского элемента тамошние щедрые на ласки девочки находили молоденького и — вот бывает же! — еще совершенно невинного Ваську лакомым кусочком. И даже делали попытки обучить его… кое-чему совершенно бесплатно. Васька учиться не отказывался — не дурак же! Так что нынче понимал уже что к чему. Михалыч смеялся потом на Васькины рассказы: «Повезло тебе, Василий Степанович, что без срамной болезни дело обошлось!» Васька как представил — похолодел весь: и впрямь повезло. С тех пор он девочками, которые за деньги, как бы слегка… брезговал. А великой любви, точно в синематографе, с ним не случилось.

А вот с Лесем, похоже, случилась… Только неправильная какая-то любовь. М-да…

Хорошо, что на службе было не до этих болезненных мыслей. Нужно же хоть где-то отдыхать. Дома не получалось. Когда бы Василий Степанович ни приходил в свой подвал (а появлялся он там, как ни крути, довольно поздно), Лесь уже был на месте: кухарничал, прикусив губу, или книжки свои потрепанные читал. Или карябал крохотным огрызком карандаша в тетради. А у Василия Степановича, когда он Леся видел, что-то такое происходило с организмом… странное. Словно бы и к нему, к Лесю, шагнуть поближе хочется, и от него сбежать как можно дальше. Только от себя не убежишь.

Что-то изменилось с того разговора между ними. Изменилось жутко и непоправимо. А играть Василий Степанович не умел. Не актер он, солдат. Даже в настоящем театре ни разу не был.

Нет, не получалось у него игры. И при том же Лесь, зараза, ситуации не улучшал: смотрел виновато, побитой собакой, улыбался болезненно. Во время сна отодвигался подальше — еще чуть-чуть и упадет. Василий Степанович чувствовал себя ужасно неловко, а что сделать, что сказать — не знал. Мыться стал в бане при казармах. Благо, там теперь все работало бесперебойно: раз в неделю — помывка. В лучшем виде. Ни к чему Красной армии завшивевшие бойцы. Однако каждый раз почему-то вспоминалось то ведро с горячей водой, которое его раньше дома ждало. Теперь Лесь ничего такого не делал. Да и мылся сам, видать, в Васино отсутствие. Разговаривали мало и все о пустом, словно важного в жизни не осталось. Даже стихов Лесь Василию не читал, будто и это упрятал под замок.

— Что случилось, а?

— Ничего не случилось.

— Ты не такой какой-то нынче.

— Я всегда такой. Всегда один и тот же.

«Один и тот же», как же! Даже улыбку Леся точно выключили. Задули огонь, занавесили окна черными глухими шторами.

— Давай поговорим!

— Не о чем нам разговаривать, Вася, поверь мне.

— Да как же! А раньше было о чем!

— Так то раньше.

— Тяжело с тобой нынче, Лесь.

— Мне уйти?

Вот он всегда теперь говорил так: «Мне уйти?» А Василий Степанович пугался, что и впрямь уйдет, — и отступал. Отставал от Леся со своими дурацкими вопросами. Может, конечно, здесь не вопросы нужны были, а что-то другое. Только про это «другое» Васька ни черта не знал и не умел. Так что в казармах было если не лучше, то проще — точно. Только домой после казалось страшно идти. Вдруг свет не горит? Хоть с закрытыми глазами по улице передвигайся. На ощупь, будто слепой. Горит? Не горит? Горит! Не ушел. Все еще ждет.

Лесь ждал. Ужин готовил. О службе спрашивал. Даже шутить пытался: «Много контры сегодня отловили?» — «Никого не отловили, и слава богу!» — «Так ведь бога-то нет. Как говорить теперь будете? Слава товарищу Зиновьеву?» В такие минуты Василий Степанович обычно ловил себя на странном желании погладить кончиками своих явно не приспособленных для нежностей пальцев (спусковой крючок винтовки и рукоять штыка они чувствовали гораздо лучше) тень прежней улыбки у Леся на губах. Погладить, мысленно попросить эту улыбку не уходить. Остаться хоть на чуть-чуть.

А она под взглядом Васьки словно бы истончалась, выцветала, сходила на нет. Не держалась на губах Леся улыбка. Уговаривай — не уговаривай.

— Сегодня придешь?

— Нет, в казармах ночуем.

— А-а… Хорошо. Удачи тебе.

Почему-то Василия Степановича никак не оставляла мысль, что этот новый, странный Лесь, уже не скрываясь, крестит его в спину. Зачем, спрашивается, он это делает, ежели бога все равно нет?

*

Милый мой, милый мой,

На войну возьми с собой,

Там ты будешь воевать,

Я — патроны подавать.

Ежели Сенька Смирнов начинал петь, остановить его можно было только прицельным ударом приклада в висок. Слуха у Сеньки сроду не водилось, голоса тоже, но частушек этот шельмец знал великое множество. Василий Степанович, коли имелась возможность, старался слушать и запоминать. Потом сам пел. Правда, не вот так, среди кучи народа, а дома, с собой наедине. Теперь вот бывало, что для Леся. Лесю нравилось — Васька видел.

За советское правленье

Буйну голову сложу:

Я милее этой власти

Никакой не нахожу.

— Ребята, а Михалыч-то где? Опаздывает старик нынче.

— У него жинка, ох, горяча! От такой легко не уйдешь.

— Да ладно тебе! Он же старый!

— Сам ты старый. В самом соку мужик. Второго недавно родил. «Старый»!

Василий Степанович чужой треп слушал молча, только головой чуток качал. Опаздывал командир и впрямь редко. Пару раз, на памяти Василия Степановича, всего. Хотя, пожалуй, правы эти… стрекозлы. Тетя Катя — женщина хоть куда. Тяжело, небось, от такой уходить. От жены, от детишек. Из дома вообще уходить непросто. Даже, если там у тебя не жена вовсе, а Лесь. Впрочем, почему это «даже»? Лесь… он ведь ничуть не хуже жены. Тьфу ты, мысли какие дурацкие!