Двенадцать (СИ), стр. 28

Вновь они сталкиваются недели через три на улице возле Казанского. Леся мгновенно пронзает осознание, что это – судьба. Беседа длится меньше пяти минут. «Как ваша учеба?» – «Благодарю вас, прекрасно». – «Любимый поэт?» – «Блок». – «А у меня – Фет. Я не слишком разбираюсь в современниках». – «Я мог бы вам…» – «Что?» – «Объяснить. Про современную поэзию. Если позволите». – «Разумеется, позволю». На сей раз прощальное рукопожатие кажется чуть более долгим и крепким. Почему-то хочется сказать: интимным. Или это только кажется?

Проходит еще несколько бесконечных недель до тех пор, когда они опять встречаются – в Александринском театре на «Стойком принце» Кальдерона в постановке Мейерхольда. Лесь преклоняется перед Мейерхольдом с тех пор, как выяснилось, что однажды тому хватило дерзости и режиссерского гения поставить «Балаганчик» Блока. И вот теперь – Кальдерон… Лесь так мечтал побывать на этой постановке!..

Он совершенно не запоминает спектакля. Не потому, что тот не удался. На следующий день в газетах писали, что госпожа Коваленская в роли принца Фернандо была невероятно хороша и убедительна. Но… Вронские располагаются в соседней ложе, и Лесь почти до рези в глазах всматривается то в точеный профиль Андрея Львовича, то в лицо сидящей рядом с ним женщины. Отчаянно желая, чтобы она была уродлива, вульгарна, хотя бы просто невзрачна, однако – нет. Отец Леся восхищенно произносит: «Александра Яковлевна – красавица! Настоящий ангел!» – и, к сожалению, с ним невозможно не согласиться.

«Тогда… зачем все это? – думает Лесь, вместо того чтобы вслушиваться в порой легкие, а порой чеканные строфы Кальдерона. – Зачем эти взгляды, этот смех, это скольжение пальцев по запястью при встрече? Или я уже настолько болен, что вижу все не таким, какое оно есть?»

В антракте Андрей заходит к ним в ложу (к счастью, без жены: та общается с кем-то из своих знакомцев): «Как вам постановка?» – «Я не люблю испанцев, – отвечает Лесь. – Особенно испанскую классику». — «Всей классике я предпочитаю русскую, – улыбается одними губами Андрей. Глаза его убийственно серьезны. Или Лесю это снова кажется. – Что мне еще остается делать с подобным именем?» — «Что не так с твоим именем?» – интересуется отец. Он никогда не умел разгадывать литературные шарады, хотя и слыл чрезвычайно начитанным человеком. «Иногда я чувствую себя внебрачным сыном графа Толстого, – легко откликается Андрей. – Имя – как у князя Волконского, фамилия – как у любовника Анны Карениной. Отчество… – демонстративно тяжкий вздох. – Да что там говорить!» Теперь смеются все: мама, отец, сам «внебрачный сын». Лесь не смеется. Он молчит, опустив глаза в пол. Какой во всем этом смысл?

Со второго действия он сбегает, сославшись на больную голову. Пожалуй, Лесь достаточно бледен, чтобы даже мама в это поверила. Видеть красавицу Александру Яковлевну нет никаких сил.

Потом еще пару раз они встречаются у Корецких, на улице (Вронские живут где-то по соседству. У Леся не хватает духу спросить: где?), в театре, на концертах. Лесь перестает ходить в театры и на концерты, отговариваясь большой занятостью по учебе. Сны становятся такими, что по утрам стыдно смотреть в глаза собственному отражению в зеркале. Лесь пытается писать стихи. В стихах – одна и та же тема: лирический герой и Он. Никогда не Она.

Маму настолько тревожит самочувствие Леся, что он приводит в гости Варвару. Родители сперва облегченно выдыхают (Это просто любовь!), а затем начинают хмуриться. Отец вызывает Леся на серьезный разговор: «Ты же в курсе, что она совсем не нашего круга? Папа – ветеринар?..» Лесю хочется смеяться (Знали бы они!), но он молчит, уставившись в пол, и сжимает кулаки. Подумаешь!

В день своего восемнадцатилетия Лесь загадывает желание. Как ни странно, оно сбывается спустя всего-то два с половиной месяца, когда родители отбывают в Польшу: тетя Беата второй раз выходит замуж. «Это так волнительно! Сынок, почему бы тебе не поехать с нами?» – «У меня учеба, мама. Ты же знаешь…» Неожиданная поддержка отца: «Пусть мальчик учится. Мужчина должен быть специалистом в избранной им области. Даже если…» Лесь отлично понимает, что филология – вовсе не та область, успехи в которой тронули бы суровое сердце отца, но хорошо хотя бы так. Няня Ядвига едет с ними – проведать родственников. «Может быть, уже в последний раз». «Как же ты тут один?» – «Мамочка, я уже достаточно взрослый».

А на следующий день… Звонок в дверь: «Здравствуйте, Леслав!» – «Вы?! А родителей нет дома». – «Не страшно».

Потом… Узкая кровать Леся, на которой совсем не тесно вдвоем. Боль, жар, пот. Поцелуи, определенно, «пьянящие, как вино». «Неужели у тебя до меня никого?..» – «Андрюша, солнце, я до тебя даже ни с кем не целовался!» – «Твой отец рассказывал про какую-то «неподходящую девушку». Очень переживал». – «Это Варька. Она мой друг, так что не в счет». – «Господи, я считал, ты отчаянный декадент!.. Вот это все: вино, порочные связи, кокаин…» – на последнем он все-таки улыбается, показывая, что пошутил. Лесь сцеловывает с его восхитительных губ улыбку. «Я люблю тебя!» – «Это я тебя люблю, мой драгоценный мальчик!»

Они пропадают друг в друге, растворяются, исчезают. Лесь не интересуется, чем объясняет Андрей свое отсутствие на службе и где сейчас его жена (и, кажется, дети?). Это лишнее, не имеющее к ним двоим никакого отношения. В пустой квартире Корецких они наедине, точно на необитаемом острове. Андрей приносит из ресторанов какие-то совершенно необыкновенные блюда и дорогое вино. Пьет его с губ Леся, из впадины его пупка, смеется, курит в распахнутую форточку. Лесю нравится запах его табака и красное вино, похожее на кровь. Если это сон, то он согласен вовсе не просыпаться.

До приезда родителей Леся остается пять дней, когда Андрей приходит мрачный, весь вечер общается по телефону, бросает отрывисто: «Работа». Потом все-таки снисходит до подробностей: трудное дело, появились новые факты, вопрос жизни и смерти, прости, котенок. А утром убегает совсем рано, оставляя на губах Леся короткий обжигающий поцелуй – будто клеймо. Поэтому, когда через некоторое время опять скрипит дверь в спальню, Лесь, не открывая глаз, спрашивает: «Ты что-то забыл? Иди ко мне. Я соскучился…» Только вот это уже не Андрей.

«А мы решили вернуться пораньше…» – зачем-то оправдывается мама.

Дальше все – как по нотам: «Кто он?!» Лесь молчит. «Кто?! Я убью этого мерзавца! Вызову на дуэль и убью!» Лесь молчит. Мама прикусывает белый батистовый платок так, что к концу разговора тот превращается в жалкие клочки. «Ты мне отныне не сын. Живи как знаешь».

«Он простит», – неуверенно обещает мама, когда заходит к Лесю перед отъездом в Париж. Отец на него даже не смотрит.

Лесь остается один.

*

– А он?

Лесь ждал чего угодно: отвращения, удара по морде (уж Василий-то Степанович совершенно точно врезал бы по морде, а не по лицу), короткого: «Вон!» Но не этого напряженного:

– А он?

– Кто?

– Ну… Андрей твой… С ним ты потом говорил?

– Говорил.

– Ну и?..

– Я ему позвонил. Подошла жена. Я попросил позвать господина Вронского. Думаю, она не узнала мой голос – мы с ней ни разу не общались. Он сказал: «Это не телефонный разговор». Условились встретиться в парке. Ну… В том самом, где на меня когда-то упала гусеница. Он молчал. Я лепетал, что теперь совсем один и сам себе хозяин. Что мы можем не расставаться, что… Он ответил, чтобы я забыл его номер телефона. Что он очень виноват перед своей женой. Что у него дети, и он не может рисковать ими.

– А как же ты?! – в голосе Васьки звучало неподдельное негодование.

– А я… Он сказал, что я – ошибка. Самая страшная ошибка в его жизни. Что… черт его попутал, а я…

– А ты?

– Он сказал: «Прости». И ушел.

Они долго молчали. Неясно, о чем молчал Василий Степанович, но Лесь на какое-то время будто снова очутился в прошлом: стоял там, на парковой аллее, усыпанной желтыми осенними листьями, и чувствовал, что его жизнь только что кончилась, что и сам он опадает на землю, рассыпается прахом, как эти листья.