Двенадцать (СИ), стр. 17

Сидеть же, как велел Василий Степанович, в подвале оказалось совершенно невмоготу. И Лесь двинулся на Университетскую набережную. Сердце находилось не на месте, а вообще черт знает где. Словно бы сам он внезапно превратился в одно сплошное, лишенное внешней защитной оболочки сердце. В каждом встречном солдатике с винтовкой виделся Васька. Патрули, сурово маршировавшие мимо, вызывали острое желание идти рядом и что есть мочи вглядываться в чужие хмурые лица: вдруг да повезет?

С Лесем уже случалось такое – «сердце без шкуры» – несколько раз за всю его не очень долгую жизнь. Первый раз, когда у него на руках умер беспородный щенок с глупой кличкой Черныш. Второй раз, когда отец сказал: «Ты мне отныне не сын». Третий… Про третий даже вспоминать не хотелось. И вот – сейчас. Правда, Лесь изо всех сил надеялся, что это – только дурное предчувствие. Что ничего с его Васькой не произойдет. С его Васькой? Сколько уже длится их «вместе»? Две недели? А представлялось, что вечность. Вдруг кто-то там, наверху, решит, что этого чересчур много, как говорит Василий Степанович, «по самую маковку»?

В библиотеку пришлось привычно пробираться через заветную калитку, с черного хода. В здании было тихо и холодно, лишь кое-где горел свет: в читальном зале – пара ламп на столах, на лестнице, в подсобке. Точно сотрудники библиотеки так же, как и Лесь, перебежками-перебежками, все же добрались сюда – в уютную тишину старых стен, наполненных запахом книг и мягкими шагами местных кошек, стремительными тенями скользящих мимо стеллажей.

Лючия Альбертовна встретила Леся неласково. Оторвалась от картотеки, которую перебирала своими сухими, изломанными артритом пальцами, взглянула на него поверх очков в тяжелой, страшно не шедшей ей роговой оправе.

– И зачем вы пришли, молодой человек?

– Доброе утро, – вежливо поздоровался Лесь, протягивая к печке иззябшие на улице руки. Захваченные вместе с пальто из прошлой жизни кожаные тонкие перчатки в питерские морозы не слишком-то спасали, хотя и вкупе с карманами несколько отсрочивали грозящее обморожение.

– Не уверена, что оно нынче такое уж доброе, – пробормотала начальница, снова возвращаясь к своим карточкам. – Я же просила: пока это, – она повела головой в сторону окна, – не кончится, сидеть дома. И все сидят. Кроме некоторых излишне самостоятельных мальчиков.

Лесь улыбнулся. Все-таки приятно, что на земле существует кто-то, для кого ты – взрослый и даже излишне самостоятельный – по-прежнему просто мальчик.

– Да кому я нужен? Там сейчас проблемы посерьезнее.

«Там сейчас Васька», – этого, разумеется, он вслух не произнес.

– Вот именно, – вздохнула Лючия Альбертовна, – потому и стоит сидеть дома. Когда серьезные проблемы – легко можно оказаться случайным прохожим, подвернувшимся под случайную пулю. Великие вершат судьбы мира, а гибнут… Это только в стихах хорошо звучит про «блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые», а в жизни…

– Ну а сами-то! – попытался свести все к шутке Лесь. Уж больно у него при каждом упоминании выстрелов и смертей неладно делалось внутри. И опять начинало толкаться тревожно: «Васька!» – Сидели бы дома да внуков нянчили.

Внуков у Лючии Альбертовны имелось аж трое. И все они, а также и дочь со своим мужем, жили в большой профессорской квартире на Каменноостровском. Сама Лючия Альбертовна вдовела еще с дореволюционных времен, но, похоже, денег, оставленных ей покойным мужем (между прочим, известнейшим в прошлом в Петербурге архитектором), вполне хватало на безбедную жизнь до и на достаточно устойчивую после революции. Детей и внуков Лючия искренне обожала, но, пожалуй, самой главной ее страстью стали все-таки книги. Которые она, в силу своей профессии, не только читала, но и подклеивала, чистила, расставляла по полкам, с совершенно неожиданными для ее лет резвостью и грацией взбираясь на верхние площадки узких деревянных приставных лесенок.

– Внуков и без меня найдется кому нянчить. Нянек – толпа целая, – Лючия Альбертовна поджала и без того тонкие от возраста губы и резко выдернула из ящика какую-то невезучую карточку. – А здесь я – на своем месте. Ну так что вы примчались, сударь?

Лесь помотал головой. Сказать правду он не мог. Врать – не хотел. Оставался единственный, никогда не подводивший его способ: отвечать вопросом на вопрос.

– Газеты свежие есть?

Лючия удивленно изогнула бровь. Ох, как же она все такое умела, эта восхитительная женщина! Поджать губы, изогнуть бровь, взмахнуть ресницами…

– Интересуетесь официальной версией, Леслав?

Он интересовался сейчас любой версией. Главное, чтобы не пустота. Не неизвестность, кислотой разъедающая сердце.

– Так никакой другой ведь нынче и нет, Лючия Альбертовна.

– Как же так? А слухи? Именно ими – всем ведомо! – земля полнится.

Лесь не любил слухи и даже, пожалуй, боялся их. Правды там обычно встречалось чуть, зато преувеличений и передергиваний… Ну нет! Пусть уж лучше официальная версия.

– Слухи – слухами. А мне бы газетку.

– «Известия Петроградского совета» подойдут? Там, в зале, гляньте. Сегодня Федор Ильич забегал, вроде бы принес. Большой энтузиаст печатного дела, – последняя фраза была произнесена таким тоном, что не оставалось ни малейших сомнений: ни недавно поступившего в библиотеку на должность заведующего отделом периодических изданий товарища Брунькова, ни его увлечения идеологически выдержанной партийной периодикой тут не одобряют. Кстати, именно с его легкой руки в печи время от времени сгорали подшивки газет какого-нибудь девяносто второго или, к примеру, девятого года. Лесь Брунькова защищать не стал. Еще чего! Просто, пробормотав: «Спасибо!» – ринулся в читалку.

Газеты, впрочем, писали все то же: осадное положение в Петрограде и Петроградской губернии. Речь товарища Ленина на X съезде партии большевиков в Москве. Крестьянские восстания в Тамбовской и Воронежской губерниях, на Среднем Поволжье, Дону, Кубани. Также неспокойно в Средней Азии и на Кавказе. «Прогнило что-то в датском королевстве…» – угрюмо подумал Лесь. Однако впадать в окололитературные игрища совершенно не хотелось. Где-то там, в гремящей далекими выстрелами снежной дымке, был Васька. Его Васька. И приходилось почти до боли стискивать зубы, представляя, что один из этих далеких выстрелов может оказаться направленным в него.

– Шли бы вы все-таки домой, Леслав, – сказала, кладя ему на плечо свою невесомую сухонькую руку, Лючия Альбертовна. – Толку нынче от вас… – последнее прозвучало мягко, вовсе не упреком.

Лесь встрепенулся, мгновенно выныривая из ставших совсем уж безнадежными мыслей. Что он будет делать дома, в мрачном своем подвале, где даже в солнечные дни царит сумрак? Плакать? Ждать? Потихоньку сходить с ума? Нет уж.

– Не хочу домой. Ведь есть же у нас чем заняться? С картотекой вам помочь? Там, по-моему, долгов накопилось по поступлениям и списаниям.

– Э нет! – Лючия Альбертовна улыбнулась. – Вы в вашем нынешнем состоянии, Леслав, в картотеке наворотите такого, что и ваши правнуки не расхлебают. Лучше уж я сама. А вы… Займитесь реставрацией книг. Там, в углу фонда, целая гора уже набралась – подклейки и прочего ухода требуют. А то пустят наших бедных старичков… – губы ее неодобрительно скривились, – на растопку.

Весь день Лесь послушно разбирался с книгами: старательно варил на печке в специальной кастрюльке из еще до революции заготовленного в каких-то невообразимых масштабах сырья рыбный клей (начальница морщила нос на резкий запах, но терпела), клеил, резал, по возможности избавлялся от карандашных надписей на полях. Работа была медленной, кропотливой, отлично занимала руки, но, к сожалению, оставляла просто бездну свободы для нехороших мыслей.

Домой его Лючия Альбертовна выставила еще засветло – в районе четырех: на улице едва-едва стали проступать сумерки.

– Время неспокойное, мальчик. Идите уже.

– А вы?

– А меня встретят.

И действительно: стоило им спуститься по скрипучей черной лестнице вниз и выйти к калитке, как с другой стороны от нее образовался высокий молодой человек крепкого телосложения – зять Лючии Альбертовны. «До дома доберутся», – с облегчением подумал Лесь. Впрочем, дела теперь обстояли так, что не оставалось абсолютной уверенности ни в чем.