Двенадцать (СИ), стр. 15

И, как всякой очутившейся наконец в тепле и уюте твари, Лесю хотелось, чтобы это состояние длилось насколько можно дольше. В идеале – не кончалось бы никогда. Но он был уже слишком взрослый, чтобы по-настоящему верить в идеалы. А также в «никогда» и «всегда». «И это пройдет».

Пожалуй, впервые за много лет Лесь снова ощутил, как мучительно тянет где-то в грудной клетке лишь при мысли о необходимости расставания, как горчит на языке слово «разлука».

В детстве мама учила Леся танцевать. Не всерьез учила – так, под настроение. Менуэты, польки, контрдансы. И с тех пор Лесь усвоил намертво: хорошо танцуется только с тем партнером, с кем ты оказываешься «на одной волне», в одном ритме. Странным, почти невозможным образом они с Васькой оказались «на одной волне». Их совместный быт, хоть и ни капли не напоминавший изысканный танец, все-таки и был тем самым танцем, когда партнеры чувствуют друг друга практически идеально. За всю предыдущую жизнь Лесю всего один раз довелось встретить человека, с которым бы ему «танцевалось» так же легко, весело и изящно, как с Васей. Хотя, говоря по правде, то была совсем другая жизнь, да и танцы тоже совсем другие.

Васька дома появлялся редко. Возвращался поздно, а если уходил в ночные рейды, потом днем отсыпался. Лесь приучал себя не психовать, понимая: такая судьба у солдата Красной армии Василия Степановича. Иной не будет. Однако вовсе не волноваться не получалось. В голове постоянно крутилось: «Убьют – не убьют? Просто ранят?» Кстати, «ранят» (с того времени, как Лесь увидел перепачканный кровью рукав Васькиной шинели, который тот, прикусив кончик языка, старательно штопал на следующий день) тоже никогда не выглядело «просто».

Но тем не менее. Был он у них общим, этот странный танец под названием «совместная жизнь». Были ужины, что готовили то один, то второй – по очереди. Совместные завтраки, а пару раз – и обеды. Об очереди не спорили: кто приходил или поутру поднимался раньше – вставал к плите. Василий Степанович готовил лучше. Из самых примитивных, казалось бы, продуктов он умел сообразить такую вкуснотищу, что, как говорится, «пальчики оближешь». Лесь нажимал на классику: вареная картошка, каша. Иногда, если Василию Степановичу перепадало что-нибудь интересное в пайке, мог сварить немудреный суп, при этом гордился им так, словно победил на именитом парижском конкурсе кулинаров. Василий Степанович благодарно эту гадость ел и даже не морщился.

Между прочим, усиленное, пусть и поделенное на двоих, питание отлично сказалось на самочувствии Леся. У него теперь все реже появлялось желание по пути с работы домой опуститься в ближайший сугроб и остаться там навсегда, растворившись в холоде и снеге. Да и лицо, отражавшееся во время многотрудного процесса бритья в зеркале, уже не вызывало острого приступа отвращения к самому себе. Хотя… Скулы торчат, вокруг глаз – синяки вполне себе декадентские, точно гримом прорисованные, губы бледные, волосы – тусклая, давно не стриженная пакля. Про обкусанные ногти лучше вовсе не вспоминать. И кожа на руках – сухая, потрескавшаяся. Иногда Лесь, немыслимо стесняясь, смазывал ее крохотной каплей уворованного у еды растительного масла или салом, которое после без всякой брезгливости съедал. А ведь когда-то – странно представить! – у него имелись и руки нежные, и щеки с тонким, «девичьим» румянцем, и русые буйные кудри со словно выбеленными жарким тропическим солнцем светлыми прядками. «Тебе бы Леля в «Снегурочке» изображать! – смеялся, перебирая непокорные кудряшки, Андрей. – Все бы девицы-красавицы мечтали в твои объятия упасть!» – «Я не умею играть на свирели. Медведь на ухо наступил».

А вот у Василия Степановича со слухом было просто отлично. Баритон, да-с! Лесь не мог ошибиться. Василий Степанович, пребывая в хорошем настроении (что случалось у него довольно часто), распевал от души, хотя порой перевирая и путая слова, то «Варшавянку», то «Не слышно шума городского» (и откуда только подцепил?!), то разудалые матерные частушки. Сначала он, кстати, стеснялся при Лесе вот эту всю фольклорную лексику воспроизводить, а потом попривык, понял, что Леся подобное не обижает и не коробит, несмотря на все его дворянско-университетское прошлое, и перестал проглатывать слова и конфузливо замолкать на самом интересном месте.

Как у нашего Мирона

На хую сидит ворона.

Как ворона запоет,

У Мирона хуй встает.

Иногда певца уносило в политику:

Пароход идет —

Волны кольцами,

Будем рыбу кормить

Добровольцами.

В такие моменты Леся словно бес под ребро пихал – до того хотелось влезть в полемику с каким-нибудь своим:

Пароход идет

Мимо пристани,

Будем рыбу мы кормить

Коммунистами!

Но он каждый раз сдерживался. Неизвестно ведь, как там у Василия Степановича с чувством юмора по поводу непримиримых классовых противоречий. А ссориться из-за подобной ерунды совсем не имелось желания.

Поющий Васька, кстати, почему-то возбуждал ничуть не меньше, чем голый. А уж от народных непристойностей, залихватски выводимых глубоким, продирающим буквально от макушки до пят голосом, и вовсе внутренности скручивало в тугой узел.

Хорошо, что виделись они редко. То Лесь пропадал на работе, то Васька оставался ночевать в казармах или уходил в патруль.

Лесь однажды полюбопытствовал:

– А чего ты все время в казармах не живешь, на частные квартиры мотаешься? Ты же солдат, тебе по службе положено.

Василий Степанович в ответ пожал плечами:

– Так казармы те еще в девятнадцатом порушили, когда беляки по Питеру стреляли. Восстановили часть, но немного. Не до того нынче. Ежели приказ поступает по домам не расходиться, на полу вповалку спим. До ветру, опять же, на улицу бегаем. Так что пока революционное правительство постановило военным жилье выделить. Повезло!

– Повезло, – согласился Лесь. Еще бы не повезло! – Слушай, а здесь, в подвале, ты как оказался? Вы же в заводской слободе жили. Семья у вас была. Дом. И ты – единственный наследник. Или в казармы стало далеко добираться?

Василий Степанович как-то вдруг помрачнел, насупился. Лесь уже привык легко различать мельчайшие оттенки настроений на его довольно живом, подвижном лице.

– Не хочу об этом говорить.

– Почему не хочешь?

– Стыдно.

Вот это «стыдно» Леся как раз всерьез и зацепило. По его наблюдениям, не тот человек был Василий Степанович, чтобы держать за пазухой какие-нибудь поганые секреты.

– Вась, да ладно тебе! Ни в жизнь не поверю, что ты какую-нибудь гнусность совершил.

Василий Степанович искоса глянул на него из-под своих коротких, медной щеточкой, ресниц.

– Так-таки и не поверишь?

– Нет.

– Спасибо.

Прозвучало это настолько тихо, что Лесь, пожалуй, даже бы и не услышал, если бы не следил внимательно за движением Васькиных губ.

– Не за себя стыдно.

– А за кого? – тут, возможно, требовалось оставить человека в покое, не лезть ему в душу, но… По каким-то своим, личным, причинам Лесю было важно, чтобы Василий Степанович открылся, выплеснул накопившееся на сердце. Лесь по себе знал, насколько страшным ядом может стать хранящаяся внутри обида.

Василий Степанович молчал долго: то ли смелости набирался, то ли просто вспоминал. Впрочем… В любом случае это не выглядело «просто».

– У отца брат имелся. Старший. Дядя Семен. Так их назвали: Семен да Степан. В деревне жил. Лавку держал. Да не шла у него чего-то торговля. Перебивались все больше. А когда батя на фронт уходил, отписал ему: дескать, приезжай с семьей, живи, на завод устройся. Ваське моему поможешь – не все же пацану одному мыкаться. Ну они и приехали. Дядька Семен. Тетка Дарья. Дочка ихняя Аленка. Данила – мелкий. Тесновато, конечно, стало. Квартирка у нас не то чтобы здоровенные хоромы была. Но ничего, в тесноте, да не в обиде. Только… Лишним я там оказался. Мешался им. Жрал много. Приносил мало. Одежда на мне быстро изнашивалась. А чего? Рос я ведь. А потом однажды выяснилось, что тетка в тяжести. Еще один ребеночек у них должен народиться. Вот дядя и сказал: «Иди-ка ты, Вася, подобру-поздорову. Руки есть, голова есть, взрослый уже – не пропадешь». Ну я и пошел. Не драться же? Сперва у друга жил, у Мишки, да он помер, а родня его к родственникам в Самару подалась. Один я остался. По ночлежкам мыкался. В таких местах ночевал… – Васька закусил губу, – тебе и знать про этакое не надо. С фабрики уволили: опоздал пару раз. Проспал. Воровать пришлось, чтобы с голоду не сдохнуть. Думал уже… совсем. А тут революция. Сначала – февраль. Ну… там еще неясно было. Затем – октябрь, большевики. Я как на одном митинге ихнего комиссара услышал, так и понял: мое. Или сейчас выплыву, или сдохну. Не хочу так больше. Не могу. Честной жизни хочу. Правильной. Вот и… Пошел записываться в Красную армию. Военным буду. Вот ты умный, книжки читаешь, скажи: ведь буду?