Двенадцать (СИ), стр. 14

— Но это ведь неправильно!

— Его слово — против моего слова. Как ты думаешь, кому поверят? Сыну польского адвоката, сбежавшего в Париж, или ответственному партийцу, члену партии с бог знает какого года?

Василий Степанович чувствовал себя странно: точно вынимали из него душу — медленно-медленно — и наматывали, не торопясь, на раскаленный стержень. И она корчилась, подыхала в муках. А он еще смеялся над попами, когда они говорили, что у человека имеется эта самая душа. До того в жизни его все было хотя и непросто, но ясно: белые — красные, богатые — бедные, правда — ложь. И одна великая мечта — для всех, кто «наши». И тут – рассказ Леся. Отчаянно хотелось закричать: «Врешь ты все! На честного человека клевещешь!» Хотелось и… не моглось. Потому что внезапно понял, что верит Лесю как себе. Откуда вдруг? Почему? Кто ответит?

Василий Степанович мысленно дал себе клятву разобраться в случившейся с Лесем несправедливости. Может, с Михалычем как-нибудь аккуратно посоветоваться. Вот только… один вопрос все же покоя не давал.

— А чего этот гад от тебя-то добивался? Ну не получилось у него с… — Василий Степанович помялся, но выбрал все-таки нейтральное. Конечно, Лесь нынче в запале много чего наговорил, но было видно, что вообще-то он грубые слова не слишком одобряет, — с барышней. А ты-то здесь при чем? Ты же парень.

Лесь посмотрел на него пристально и неожиданно отвел глаза.

— Знаешь… Есть такие, которым что барышня, что парень… для плотских утех.

Василий Степанович понял: привычный мир окончательно рушится. Разлетается в осколки, в пыль, будто хрупкое стекло под тяжелым солдатским сапогом. Нет, естественно, жил-то Васька не на райском облаке и всякого-разного наслушался. И вот об этом… тоже. Но не верил. Считал грязными выдумками больных людей. А оно оказалось… Бедный Лесь! Внезапно представилось, как он сидит в своей крохотной комнатке (два на два), а за дверями беснуется наделенное почти абсолютной властью пьяное животное. Захотелось немедленно сказать что-нибудь утешительное. Что-нибудь весомое. Как в тех книгах, которые так любит Лесь. Наверняка там все слова построены в нужном порядке и бьют прямо в цель. Но то писатели, а то — Васька. У него и с ненаписанными-то словами всегда получалось не ахти.

С минуту или две (показалось: очень долго) он молчал. Маялся. А потом сказал единственное, что смог придумать:

— Слушай, может, картошки нажарим? Масло есть, картоха есть. Сковородка хорошая, чугунная.

Лесь просиял, словно Василий Степанович выдал бог весть какую правильную мысль, и моментально отозвался:

— Дело! Давай.

========== 4. “Пароход идет мимо пристани…” ==========

*

Прийти – и остаться. Это оказалось легко. Гораздо тяжелее было не давать себе привыкнуть. К тому, что больше не одинок. К тому, что опять имеется место, которое можно с полным правом величать хорошим словом «дом». К тому, что в этом доме тебя ждут. И даже к собственному ключу от бывшей дворницкой, уже на второй день совместного проживания выданного ему Василием Степановичем. («Чтобы под порогом не шариться».)

Лесь никогда ни с кем до этого дня не жил вместе. Рядом – да: в одной, например, квартире. С родителями, с няней Ядвигой. Садились за общий стол, разговаривали. А потом разбегались по своим комнатам, по своим жизням. С Андреем же и вовсе ничего не было общего, кроме разве что постели (кресла, банкетки, – воспоминания неизменно заставляли Леся краснеть). А с Василием Степановичем вдруг ни с того ни с сего начало казаться, что это оно – то самое загадочное «вместе» – и есть. А ведь, на первый взгляд, выглядело совершенно обыкновенно: комната, стол, постель. (Не в том, совсем не в том смысле. Хотя… жаль.)

Лесь давно уже не был тем наивным мальчиком, который считал мир уютным и светлым местом, удивлялся, почему люди не говорят стихами, и верил, что до него есть кому-то дело. Его девизом стало древнее и, надо признать, довольно циничное соломоново: «И это пройдет». Вечно витавший в облаках и бредивший символизмом Лесь именно в эти нелегкие годы упрямо учился жить сегодняшним днем. А еще он учился выживать в одиночестве. Получалось не очень, но… Он искренне надеялся, что находится на пути к успеху. И, наверное, и впрямь находился, пока в его размеренную, в чем-то даже вполне устоявшуюся жизнь не ворвался в вихре революционной бури солдат Красной армии Василий Степанович. Кстати… Лесь так до сих пор и не спросил его фамилию. А спали они при том в одной постели. Выражаясь высокопарно, «делили ложе». Разумеется, речь шла об обычном, абсолютно невинном сне, но все же…

А еще они делили жизнь. Ровно так, как когда-то мечтал Лесь: на двоих. Одна комната, одна лежанка. Один огонь в печи. Поделенный пополам хлеб. Поделенный пополам сон. Отхожее место, к слову, тоже — одно на двоих. Мылись по очереди: сначала Василий Степанович энергично намыливался, стоя в древнем цинковом тазу, потом – Лесь. Таскаться с ведрами, убирать после помывки надрызганное с пола вдвоем было куда сподручней. Василий Степанович, как-то удивительно чутко подметив, что Лесь смущается полностью раздеваться при нем, всегда находил себе на время Лесева мытья какое-нибудь важное занятие: готовку, штопку, в газету, например, заглянуть. Сам же он собственной наготы совершенно не стеснялся. Фыркал довольно, ругался сквозь зубы, если вода в помывочном ведре оказывалась слишком горячей. И Лесь старательно прикидывался, что не смотрит, утыкаясь в потрепанный томик рассказов Леонида Андреева и отчаянно полыхая ушами на никогда не вызывавшем у него «таких» мыслей «Иуде Искариоте».

Утешало одно: в своей наивной простоте Васька полыханий внезапного сожителя вовсе не замечал. Или трактовал их привычно удобным житейским образом: жарко человеку после мытья или, скажем, в комнате, чтобы не простыть, малость перетопили. Раньше при подобном раскладе Лесь непременно подумал бы, что его элементарно дразнят или соблазняют. Раньше – но не теперь. Не умел Василий Степанович ни дразнить, ни – упаси Боже! – соблазнять. И всяческих мыслей дурных не имел. Лесь не знал (да, пожалуй, и не желал знать), как протекала Васькина интимная жизнь, но ведь должно же было что-то такое присутствовать в обиходе молодого, девятнадцатилетнего парня, помимо любви к революции? Лесь помнил себя в девятнадцать… От воспоминаний сразу делалось жарко. Жарко и стыдно. Тело у Василия Степановича, кстати, было вполне достойно тайных любований: хоть и худое (времена нынче – не раздобреешь, особенно если с посторонним человеком паек делить), но крепкое и ладное. Белокожее, с россыпью веснушек, заметных даже в полутьме их бедно освещенного подвала. Василий Степанович был не высок – чуть пониже Леся, но смотреть на него хотелось не отрываясь. На широкие плечи, талантливо, словно самим Роденом, вылепленную спину, подтянутые ягодицы, сильные прямые ноги. Спереди тоже все выглядело довольно гармонично. Но про этот ракурс Лесь старался и вовсе не думать, опасаясь, что такое подсматривание может закончиться для него несмываемым позором и мгновенным изгнанием. Вот и читал-перечитывал, ничего не видя и не осознавая, андреевские рассказы.

Раньше Лесю всегда казалось до ужаса фальшивым выражение «сладкая мука». Театральщина, Шекспир. Раньше – но не теперь. Теперь вот это постоянно присутствовало рядом с Василием Степановичем. Мучительно – так, что сердце разрывалось в груди, и сладко – хоть в темную ледяную прорубь – с головой.

Он понимал, что его отнюдь еще не старый организм выздоравливает, просыпается от долгого сна. Впрочем, было ясно: когда совсем проснется, когда Васька увидит, почувствует однажды это «совсем», снова настанет пора уходить. Потому что одно дело – милый, хотя и сдвинутый на всю голову на почве любви к поэзии студентик, пусть и из «бывших», и абсолютно другое – богомерзкий извращенец со своими грязными желаниями. Лесь себе не льстил: его подобрали, обогрели, откормили, как дворового котенка или блохастого щенка. Известно ведь: в любом доме становится теплее, если там обретается, помимо тебя, еще какая-то жизнь. Лесь, например, с благодарностью вспоминал те редкие блаженные ночи, которые скрашивала ему тощая, надменная и отчаянно пятнистая госпожа Мелисинда. А сейчас и сам Лесь являлся для Василия Степановича чем-то вроде кошки Мильки: тихо сопящий под боком (он от души надеялся, что не приобрел с возрастом отвратительной привычки храпеть), кое-как колготящийся по хозяйству, разгоняющий своими странными разговорами тишину бывшей дворницкой. Когда-нибудь у Василия Степановича непременно будет то, о чем он теперь мечтает: победа мировой революции, налаженный быт, любящая жена, детки. И, может быть, даже вальяжная пятнистая кошка. Или кот. А пока… Пока за кота вполне сходил пригретый по доброте душевной гражданин-товарищ Корецкий. Полезный в хозяйстве, не гадящий где попало. Создающий иллюзию неодиночества. В чем-чем, а уж в иллюзиях и мечтах обожаемый Лесем символизм заставлял разбираться просто замечательно.