Двенадцать (СИ), стр. 13

Лесь, валявшийся рядом с ним, плечом к плечу, на не самой широкой койке, вздохнул, немного помолчал, видимо, раздумывая: говорить али не говорить? Потом решился:

— Квартира имелась. Весьма неплохая пятикомнатная квартира на Пряжке. В двух шагах от того дома, где живет Блок. Помнишь, мы на его концерте познакомились?

Василий Степанович недовольно дернул щекой. Вот еще! Провалов в памяти у него пока, слава богу, не наблюдалось! Лесь в ответ понимающе хмыкнул. Иногда возникало странное чувство, будто еще чуть-чуть — и они научатся общаться совсем без слов.

— Там прошло мое детство. Родители, уезжая, оформили все на меня. Я просил этого не делать, убеждал: «Вы же вернетесь!» Но меня не слушали. Впрочем, такое происходило не в первый раз. В смысле, меня редко в серьезных вещах слушали. Уезжали они словно бы навсегда. Было страшно. Ну хоть, спасибо, на улицу не выкинули. В воспитательных целях.

Василий Степанович поглядел на него недоуменно. У него не получалось вообразить ситуацию, при которой успешный питерский адвокат выкинул бы своего сына на улицу, точно шелудивого щенка. Правда, может, он чего-то не понимал в питерских адвокатах и прочей польской шляхте.

— После их отъезда, — продолжал Лесь, уставившись в серый, основательно уже подзабывший, что такое побелка, потолок, — две комнаты просто закрыл. Оставил себе небольшую гостиную, выходящую окнами на реку, и спальню — окнами во двор. Ну и кухня, само собой. При кухне, в комнатке для прислуги, жила моя няня Ядвига. Родители ее звали в Париж с ними ехать. Она у нас уже давно за члена семьи считалась. Но Ядвига отказалась. Стара, говорит, стала. Лучше уж рядом с панычем молодым умру, чем не пойми где. Сначала она за мной ходила. Потом — я за ней. Предложил перебраться в комнату побольше – ни в какую! «Чай, не баре! Мне и тут хорошо». Гордая… была. Умерла уже в семнадцатом, после февральской. Не знаю отчего. Может, и впрямь — время ее настало. Однажды легла вечером, как обычно помолившись на ночь, и не проснулась. Пришлось мне отпевание заказывать, о похоронах договариваться.

— Сколько тебе тогда стукнуло?

— Девятнадцать уже. Не мальчик.

Василий Степанович понимающе кивнул.

— Хоронить всегда трудно. Особенно близких. Мне, можно сказать, повезло. Мать с сестренкой умерли — мал еще был. На отца похоронка с фронта прилетела. На тебя тяжелее легло. А где отпевали?

— Собор Успения Пресвятой Девы Марии. Она туда еще при жизни ходила. Я ей: «Далеко ведь!» А она: «Бог поможет». До смерти Ядвиги я себя одиноким не чувствовал. Здорово, когда тебя любят. Сил прибавляется. После отъезда родителей она пыталась еще со мной прислугой держаться, да я не давал. Дрова колол, по хозяйству помогал. Ужинали мы с ней в гостиной за одним столом. Знаешь, как там летом хорошо! Балкон, бывало, открыт, ветерок… За окнами Пряжка синеет. С того берега доносятся обрывки песен. Медленно плывут баржи с дровами. Неподалеку на реке стирают прачки, поют «Яблочко». Тогда еще «Яблочко» даже прачки пели. Не только революционные матросы.

Душевно рассказывал Лесь! Василию Степановичу показалось, что он сам сидит у распахнутого настежь балкона, вдыхает теплый летний воздух, слушает женское пение. Дремота накатывала тягучими волнами… Пришлось встряхнуться. А то неизвестно, когда снова удастся раскрутить Леся на рассказ о его прошлом. А Василию Степановичу почему-то хотелось знать о нем как можно больше. Хотелось знать все. Удивительно! Обычно Василий Степанович считал себя человеком степенным и не слишком любопытным до чужих жизней.

— А потом?

— А потом — ясное дело! — уплотнение. Отдавай, проклятый буржуй, свои лишние квадратные метры на пользу трудовому народу.

— Ты против трудового народа? — на всякий случай уточнил, мгновенно просыпаясь, Василий Степанович.

— Вовсе нет, — попытался в ответ улыбнуться Лесь. Даже в успевших уже поселиться в подвале сумерках, разбавленных только слабыми отблесками огня, поющего в печи, было заметно, что улыбка ему не далась. — Я же говорил: две комнаты стояли закрытыми. Разрешите личные вещи забрать и пользуйтесь на здоровье. Я бы и спальню свою уступил без вопросов, а сам бы в гостиную жить перебрался, если так надо для всеобщего блага.

— Ну и?..

— Ну и им приглянулись все четыре комнаты.

— Как четыре? — изумился Василий Степанович. — А ты куда?

— А я в бывшую нянину — для прислуги. Четыре квадратных метра. При кухне.

— Много народу вселилось?

— Один.

— Как один?! — у Василия Степановича от изумления аж брови на лоб полезли. Чего не ожидал, того не ожидал. — А зачем одному столько комнат?

Лесь посмотрел на него искоса, а потом рассмеялся. Сухо, невесело.

— Не быть тебе, Василий, буржуем! Понимающему человеку для счастья иногда целого дворца мало.

— Так это же когда было — дворцы! Еще до революции!

— Эх, Васька-Васька! А я полагал, тут лишь я со своими стишками — наивный мечтатель. При любой власти есть люди, которые любят жить во дворцах. А если им еще и сила перепала… Товарищу Ярченко, вон, явно перепала. Он у самого Зиновьева в аппарате какую-то важную роль играет.

— Какую роль? — упавшим голосом спросил Василий Степанович. Чем дальше, тем отчетливей он осознавал, что история Леся ему в итоге напрочь не понравится.

— Я не вдавался, — тихо отозвался Лесь. — Не успел с ним настолько тесно познакомиться — Бог миловал. Судя по характеру — мерзавца и палача. Хотя, может, он за снабжение отвечает. Кто знает…

— А… потом?

Комната при кухне в доме на Пряжке, пусть и маленькая, все равно представлялась много лучшим жильем, чем библиотека на Ваське.

— А потом… Товарищ Ярченко, как въехал, сразу показал, кто тут главный, а кто — буржуй недорезанный. Вещи мне забрать не позволили. Осталось исключительно то, что до его вселения перетащил. В спальне родителей он спал, гад, на их постельном белье. Мамину одежду своим девицам дарил. Девицы у него, почитай, каждую неделю — новая. Обедал — в гостиной. Работал — в отцовском кабинете. Денщик его (или как там у власти нынче?) в моей спальне обосновался. Он же и готовил. Продукты всегда были и неплохие. Вряд ли товарищ Ярченко в курсе, что в Питере — голод.

— А потом?

— Потом… — голос Леся совсем потускнел, почти потух, превратился в шепот. — Потом он однажды ночью пьяным домой пришел. Денщика накануне отпустил. Всегда так поступал, когда девку притащить собирался. Моральный облик свой в глазах подчиненных блюл, что ли? Пришел пьяный как сапожник. Стал орать, что все бабы — бляди. Прости, Вася! Что раз ему одна не дала, то он другую тварь, подходящую для этого дела, знает. И давай ко мне в дверь ломиться. Я еще, едва лишь он поселился у нас, замок на дверь свою такой… основательный поставил. И то струхнул: вдруг выбьет? Не выбил. Но наслушался я тогда… И что он со мной непременно сотворит, коли достанет. И на что подобные мне паны — голубая кровь — годны. Сначала — выдрать от души, а потом — на фонарь. Короче, где-то часам к трем ночи только угомонился. А я вещи собрал — и деру. Все боялся, что он проснется. Понимал: ни за что, гад, не простит того, что я ночью слышал. Отомстит. А так… С глаз долой — из сердца вон. Дело в мае было. Тепло уже. Не в шубе же бежать… Надеялся, вернусь как-нибудь. Не смог. До сих пор страшно. Что из ценного с собой было — в первые же месяцы проел. Спасибо, Лючия Альбертовна — заведующая художественным фондом — разрешила в библиотеке жить. А то сдох бы от голода и холода.

Василий Степанович аж подскочил на кровати.

— Слушай, но это же несправедливо! Пойдем на прием к товарищу Зиновьеву. Пускай он эту контру, которая честное имя революционера порочит, к стенке поставит!

Рука Леся осторожно легла ему на спину, невесомо погладила между лопатками, словно успокаивая.

— Вась, пусть каждый занимается своим делом, а? Товарищ Зиновьев мировую революцию вместе с товарищем Лениным двигает. Ты — людей и склады охраняешь. Я — книги. В конечном итоге все к лучшему.