Двенадцать (СИ), стр. 12

— Чай будешь?

Вроде бы это хозяин должен был у гостя спрашивать, а тут вышло совсем наоборот. Впрочем, Василий Степанович не возражал: Лесь, распоряжавшийся у него в доме, представлял собой правильное и даже на редкость умилительное зрелище.

— Давай.

Сам, покуда гость опять огонь разводил и чайник, уже остывший, на плиту ставил, успел стянуть с себя шинель, повесить ее на гвоздь в угол — рядом с Лесевым пальто. Стараясь как можно меньше шевелить раненой рукой, убрал с пола ботинки и обмотки, сунул ноги в домашние валяные чуни. Рука противно ныла. Не так чтобы на стенки кидаться, но довольно чувствительно. «Сейчас бы самогончику дерябнуть!» — подумал Василий Степанович, хотя и без особого энтузиазма: пример бати научил относиться к потреблению алкоголя крайне осторожно. Зябко поеживаясь (не то от сырости, неизменно большую часть времени все-таки ощущавшейся в его жилище, не то от внутреннего жара, сопровождающего даже не проблемные внешне ранения), он избавился от тоже требующей нешуточной починки гимнастерки, надел вторую, парадную: поновее и выглядящую, очевидно, гораздо пристойнее.

Лесь краем глаза зацепил процесс переодевания. (Васька изо всех сил сжимал зубы, чтобы не шипеть, и морщился, особенно когда просовывал раненую руку в рукав). Впрочем, только сдержанно спросил:

— Где это тебя?

— Нынче ночью у Семеновских складов стрельба была, может, слышал? Под народные беспорядки маскировались, гады. А сами — бандиты-бандитами. Из тех, что провиант барыгам сдают и на чужом несчастье наживаются, кровопийцы. Иногда даже не знаешь, кто хуже: беляки всех мастей на фронтах и ихние проклятые благородия или же вот такие… наши.

— Серьезная рана?

— Ерунда! Руку поверхностно прихватило, кусок мяса вырвало. Шинели серьезнее досталось.

— Не врешь?

— А чего мне врать?

Лесь непонятно вздохнул и отвернулся к столу.

— Садись тогда… герой. Конфеты любишь? Мне начальница из своих личных запасов леденцов монпансье презентовала.

Василий Степанович собственным глазам не поверил: и впрямь — монпансье! С десяток разноцветных круглых леденцов лежали на обрывке какой-то старой газеты и выглядели будто самое настоящее чудо — родом из детства. Пока он пялился, как деревенский дурачок на заезжего фокусника, Лесь успел заварить по кружкам чай, нарезать хлеб, вытащить откуда-то небольшую, отчетливо пахнущую подсолнечником и летом, бутылку постного масла.

— Вот. Разжился по случаю. «Вороне где-то бог…» Гуляем! Соль-то у тебя где?

Хлеб, политый сверху маслом, да еще и от души присыпанный крупной солью, показался оголодавшему со вчерашнего дня Василию Степановичу райской пищей, какой только божьим ангелам да благородным шляхтичам пристало питаться. (Хотя ангелов, как и Бога, безусловно, нет, а из шляхты в Петрограде, похоже, остался один лишь Лесь. И он, так сказать, «питался» от души, да.)

Слегка насытившись, Василий Степанович перешел к карамелькам. Можно было бы, конечно, поизображать стеснение, поупираться, поотказываться… Но он не стал. Просто разделил кучку на две части, взял себе ту, что поменьше (в первой оказалось пять штук, во второй — целых шесть), и принялся по одной кидать их в рот. Вкус был непередаваемым, почти забытым, и с языка выстреливал сладко прямиком в мозг. Лесь свою часть тоже истреблял медленно, не торопясь, смаковал, полуприкрыв глаза. Правда, последнюю решительно сунул Ваське, пробормотав сурово:

— Раненым — вместо лекарства. И не спорь.

Василий Степанович и не спорил. Помнил, как сам совал подыхающему от голода Лесю отложенный на черный день сахар. А еще как однажды Михалыч, увидев, что его сын отдает свой кусок хлеба голодной и страшно ободранной уличной собаке (хотя, казалось, на улицах Питера таких уже совсем не осталось — всех съели), вздохнув, сказал:

— Человеку нужно дать возможность хоть изредка чувствовать, что он человек. Иначе не новый, справедливый мир получится, а черт знает что.

Когда конфеты кончились и даже послевкусие успело куда-то исчезнуть с языка, Василий Степанович подхватился было мыть посуду, но Лесь его опередил. Велел:

— Сиди! А лучше — приляг.

«Ишь, раскомандовался!» — попытался обидеться Василий Степанович, но ничего у него не вышло. В желудке было плотно и сыто, в душе — покой. Подумав, Васька переместился на кровать, подбил повыше подушку, улегся, привычно оберегая уже нывшую левую руку. (Хорошо — не правую. С правой все выглядело бы, пожалуй, гораздо печальнее.)

— А чего ты среди дня и не на работе? У тебя ведь ночных дежурств нет. Или тоже нынче ночью охранял библиотеку от крыс?

— От крыс у нас главный защитник — Милька, — усмехнулся, усаживаясь рядом с ним на край кровати, Лесь. — Вот кто знатный воин! Принесла сегодня утром мышь — гордо положила мне на подушку. Судя по сытой усатой морде, мышь была далеко не последняя. А я у начальства специально отпросился, чтобы тебя как-нибудь все же поймать. Два вечера ходил, в темные окна заглядывал. Удовольствие еще то! Так что решил днем.

— А начальство твое… не против?

— Лючия Альбертовна — милейшая женщина. Она не против. Да и в библиотеке теперь отнюдь не аншлаг.

Василий Степанович не знал, что такое «аншлаг», но общий смысл фразы до него дошел. К тому же, когда выяснилось, что три дня подряд Лесь Корецкий как проклятый таскался сюда со своего Васильевского, на сердце стало сразу до восторга хорошо, будто то ли весна в феврале нагрянула, то ли товарищ комиссар сообщил о повсеместной победе мировой революции. Но на всякий случай, не желая расстраиваться после, Василий Степанович уточнил:

— А чего ты от меня хотел-то? Ну, кроме как карамельками угостить?

Лесь улыбнулся в ответ открытой, светлой улыбкой. Васька подумал, что сам, похоже, уже давно не умеет так улыбаться. Вынула жизнь из него такие улыбки.

— Так ты же звал к себе жить. Или я что-то напутал?

— Не напутал. Все так и есть. То есть ты хочешь сказать?..

Лесь движением подбородка указал на небольшую кучу барахла, сваленного возле дверей. Василий Степанович вспомнил: точно! Лесь же с вещами пришел!

— То есть ты… — голос отчего-то не слушался, срывался на хрип, — насовсем?

— Пока не прогонишь.

— Не прогоню.

Пожитков, кстати, у Леся оказалось — кот наплакал. Тот самый клетчатый плед, под которым они однажды спали вместе на коротком диване при памятном внезапном набеге Василия Степановича на библиотеку. Забавный набор, красиво обозванный Лесем «дорожный несессер», содержавший в себе зубную щетку, помазок, измыленный почти до прозрачности странно, будто дорогие духи, пахнущий кусочек мыла (Васька, страшно стесняясь, все-таки сунул в него нос. Лесь благородно притворился, что не заметил.), складная бритва, круглая расческа для волос с пожелтевшей от времени костяной ручкой и небольшое зеркало в такой же костяной оправе. Еще в дорожном мешке Леся обнаружилось несколько разной степени потрепанности книг, толстая, наполовину исписанная тетрадь, связка карандашей, тоненькая пачка белья и пара рубашек. Может, там водилось и что-то еще — уже по мелочи — но Василий Степанович в такие подробности вдаваться не стал. Захочет Лесь — покажет. Не захочет — его право.

Для вещей Василий Степанович выделил Лесю ящик в стареньком, давно и безнадежно перекошенном от древности комоде. Собственно, ящиков было всего два, и один из них занимало Васькино барахло. Поделил, что называется, по-братски. Книги, тетрадь и карандаши Лесь разместил на верху того же комода. А несессер отправился в тумбочку под умывальник. Плед же, само собой, отлично уместился на кровати. «Теплее по ночам будет, — расслабленно заключил Василий Степанович, когда суета, связанная с заселением в бывшую дворницкую нового жильца, слегка утихла. — Даже если печка к утру совсем прогорит». Впрочем, и вовсе без пледа вдвоем им точно будет теплей.

— Слушай, а чего вещей-то так мало? — все-таки задал он вопрос, который почему-то не давал ему покоя. — Ты же вроде практически коренной, питерский. Из семьи небедной. Поди, квартира своя до революции в приличном районе имелась. Как дошел до жизни такой, а?