Куриный бог - 2. Стакан воды (СИ), стр. 38

— Например, о будущем. Печень ты получил новую. Два месяца сидишь дома. Что дальше?

— На работу выйду. У них там какая-то жопа творится. Прибыль за прошлый месяц чуть не в минус ушла. Ерофеев чегой-то юлит. Короче, «кот из дома — мыши в пляс».

— Данилов, я тебя не про работу твою спрашиваю!

— А зря. Мы, между прочим, с нее живем.

Раньше Артем на такие «невинные» замечания уже давно бы винтом шел. Не любит он, когда ему на собственную материальную несамостоятельность указывают. Да и не водилось, откровенно говоря, прежде за Даниловым подобного. Вроде бы в самом начале отношений все обсудили и по полочкам разложили: кто, почему и зачем. Ан нет, вылезло! Защищается Данилов, стрелки переводит. Отвлекает. Только от чего?

— Ну, если хочешь, давай, я съеду от тебя, сниму квартиру и стану жить на одну зарплату. Легче тебе станет?

Слава Аллаху, Данилову хватает совести покраснеть.

— Тём, так ведь я не о том!

— И я не о том. Давай, Данилов, колись! Какую там суперсекретную информацию ты от меня нынче скрываешь?

Данилов вздыхает. Точнее, сопит, будто простуженный слон. Артем садиться обратно на свое место. Внутренний голос занудно бухтит, что «во многия знания — многия печали». Но когда и кого это останавливало?

— У меня перед выпиской разговор с Тамарой Петровной был. Про… то, что дальше.

Артем поощрительно кивает. Все интереснее и интереснее!

— Она только что с конференции вернулась. Из Пизы. Там у них какой-то мощный гепатологический центр.

— Данилов! — нетерпеливо подгоняет его Артем. — Ближе к делу! Где — мы, а где — Пиза?

— Короче… — Данилов опять вздыхает. — Лекарство в Европе изобрели. Как раз про мой проклятущий вирус. Говорят, лечит на раз.

Артем почти силой удерживает себя в сидячем положении. Внутри словно разжимается пружина. Разжимается — и подкидывает вверх, куда-то к потолку, точно в Новый год — пробку из бутылки шампанского.

— Ну?! Это ведь клёво?! Это ведь?! Тебя вылечат окончательно, да?!

— Так еще говорят? «Клёво»? Тём… Это лекарство стоит приблизительно как одно крыло от «боинга». У меня сейчас… Да и раньше, наверное…

Тёмка аж дар речи на мгновение теряет.

— Данилов! Ты же у нас богатый мужик! Планшеты бедным студентам даришь. На «бэшечке» рассекаешь. На уикэнд — в Амстердам. Ты же… «владелец заводов, газет, пароходов», а? Какие вдруг проблемы с деньгами, когда речь идет о жизни и смерти?

Данилов смотрит на него… точно взрослый — на разошедшегося младенца. Того и гляди, дитя прямо возле киоска «Союзпечати» брякнется на землю и начнет дико орать, колотя ножками и ручками по грязному асфальту.

— Тём, ты рейтинг Форбса давно изучал?

— Что? Какой еще, на хрен, Форбс?!

— Такой. Сильно преувеличиваешь ты, драгоценный мальчик, мои финансовые возможности. Я же сказал: фирма — в жопе, долги. Машину продать — даже на один курс не хватит. А нужно хотя бы два, чтобы наверняка. Квартиру разве что… И то — не факт. И где потом жить? К родителям на постой проситься? В свою бывшую детскую? «Мама, папа, вот он — я, а вот — мой молодой любовник. Прошу любить и жаловать!» Так, Тём?

Тёмка трясет головой, словно пытаясь вытряхнуть из ушей колючие даниловские слова. У Тёмки из глаз текут — без всякого на то Тёмкиного соизволения! — горячие злые слезы. Тёмке страстно хочется ухватить с плиты тяжелую чугунную сковородку (принадлежавшую, согласно легенде, еще бабушке Данилова) и жахнуть ею… нет, не по чьей-то голове, но… хотя бы об стенку. Чтоб вмятина. Чтоб… от души.

Но… сковородка нынче — это непростительная роскошь. Пригодится еще, ежели имущество начнут распродавать. Раритет! Да и квартира больше стоит в приличном, не раскуроченном виде. Спокойнее нужно быть. Терпимее. Нервов в их ситуации, коли те вот так, от души, тратить, не напасешься. Столько времени — сплошные нервы. Считай, без продыху.

— Данилов, а если продать эту квартиру, а взять… однокомнатную? В «хрущевке».

— А ежели не выйдет вылечиться, подыхать я как раз и буду в однокомнатной, в «хрущевке»? — опасно мягким голосом интересуется в ответ Данилов. — Не факт ведь, что поможет. И не факт, что с первого раза. Или со второго.

— Тогда фирму свою продай. Что я, в конце концов, нас с тобой не прокормлю? А вылечишься — новую откроешь. Ты же уже всё и всех в этом бизнесе знаешь. Второй раз должно будет легче пойти.

Глаза Данилова делаются цвета вороненой стали. Или предгрозового неба. Ка-а-ак жахнет сейчас со всей мочи! И останется от тебя, бедная Цыпа, лишь горсточка пепла. Почему-то в памяти всплывает детский стишок:

В высоковольтных проводах

Запуталась старушка.

И долго наводила страх

Ее обугленная тушка.

А от тебя, дурашка наивная, даже обугленной тушки не останется, ежели Данилова вдруг рванет. Артем как-то отстраненно-спокойно думает, что, пожалуй, никогда не становился причиной настоящего, огненного даниловского гнева. Только в Турции со стороны лицезрел, когда Данилов несостоявшегося Тёмкиного насильника по песку размазывал. Уже тогда можно было бы сделать соответствующие выводы. И не лезть, куда тебе не рекомендует лезть техника личной безопасности.

Хочется сжаться в комок, заползти под стол, как в детстве, во время грозы, закрыть уши руками. Но… Это же Данилов.

Артем встает из-за стола. (Какой-то у них сегодня разговор дурацкий: сел — встал, сел — встал. Не чаепитие, а сплошная физзарядка. Хотя, коли уж говорить об ассоциациях, Артем скорее напоминает сам себе солдата под артобстрелом. Затихло? Э-э, нет! Не затихло еще! Ложись!) Идет к Данилову. Из глаз того смотрит (сквозь зрачок — будто сквозь прицел) что-то холодное и жестокое. Точнее — безжалостное. Сожрет — и не заметит. Тот самый крокодил, о котором Тёмке как-то в припадке откровенности поведал любовник? («А я Данилов? Кто живет во мне?» — «В тебе, Тём, охренительно храбрый заяц».) Ничего. Храбрый заяц — великий укротитель крокодилов.

Подойти. Положить ладони на напряженные (просто каменные!) плечи. Прижать к животу тяжелую голову. Наклонившись, коснуться губами колючей макушки.

— Ну и чего ты пыхтишь? Я же просто… в порядке бреда. Ты — хозяин, тебе и решать. А я за тобой пойду… куда скажешь.

Данилов глубоко вдыхает, а затем медленно выдыхает в беззащитный, прикрытый одной вытертой почти до дыр домашней серой футболкой Тёмкин живот. Горячо и щекотно. Словно этим вот выдохом отпускает всё то темное, что так рвалось на волю какие-то секунды назад. И оно уходит, улетает крохотным облачком — прямо сквозь потолок, в небо, в далекую-далекую галактику. Пусть там с ним джедаи сражаются.

— Прости. Ты тут немного по больному прошелся.

И вот уже тяжелые даниловские лапищи ложатся на Тёмкин зад, сжимают, сдавливают, месят. Совсем не с сексуальной, а с какой-то — сказать кому! — совершенно духовной жаждой. Так скульптор, чтобы унять терзающий его почти болезненный творческий жар, мнет в руках упругую податливую глину. Пусть. Если Данилову нужно, Артём готов быть чем угодно. Даже покорной, бессловесной глиной.

Он сдается, уступает. Глаза в глаза, тело к телу. Растекается по кухонному столу, каким-то воистину волшебным образом освобожденному от остатков утренней трапезы. Насаживается на упрямые пальцы Данилова, вымазанные, похоже, в оливковом масле. (Про резинки-то хоть вспомнил? Вспомнил.) Сдается без боя. «Все мое — твое. Ты ведь знаешь, правда?»

И только после, расслабленно дыша на кровати рядом с только что вынырнувшим из привычного посторгазменного сонного забытья Даниловым, решается все-таки вернуться к кухонному разговору.

— Ну и как мы теперь? В свете известных нам обоим научных открытий?

— Счастливо, Тём. Может, и недолго, но, определенно, счастливо.

*

— Тёмыч, собирайся — едешь в Египет!

Данилов у Тёмки на работе — птица редкая. Хоть в Красную книгу заноси. Не принято у них деловое и личное смешивать. Тёмка, кстати, у Данилова и вовсе ни разу не был. А тут — на тебе! Сюрпрайз!