Куриный бог (СИ), стр. 22

Что удивительно: после нынешней дневной маяты и всячески дурных мыслей казалось, что уснуть ни за что не получится. Случались у Данилова этакие приступы спонтанной бессонницы — от внутреннего перегрева. Ан нет. Заснул, едва донеся голову до подушки. А проснулся оттого, что кто-то упорно, хотя и довольно сдержанно, стучал в дверь. Сначала подумалось, что к соседям. «Кому ко мне стучать среди ночи?» Телефон показывал: три ноль две. Через два часа вставать. Жопа.

В дверь снова постучали, на этот раз гораздо менее уверенно — почти поскреблись. В его дверь. В его. Дверь.

— Данилов, открой!

Тёмка.

Тёмка!

Данилов подорвался к двери — как был, абсолютно голый. Кого ему стесняться в своем номере на одного? Зеркала? Тёмки? Последняя мысль слегка охладила, но не остановила. Стук прекратился. Похоже, ночной гость собирался уйти. Но не такой человек был Данилов, чтобы позволить ему сотворить подобную глупость.

Дверь он рванул с силой, так, что она громко стукнулась о стену.

— Дани-и-илов!

Теперь Данилов точно знал, что значит «квадратные глаза». Как раз такие смотрели с Тёмкиного лица. Огромные, потемневшие от непонятной мешанины чувств и совершенно квадратные.

— Привет.

Артем решительно шагнул в номер, задвигая туда же Данилова во всей его обнаженной красе.

— Привет. Ты чего голяком двери открываешь?

— Понял, что это ты.

— Ждал?

— Нет.

Наверное, стоило выдать что-нибудь вроде: «Ждал. Страдал. Мучился», — но Данилов не любил лгать без острой необходимости.

— Какой же ты, Данилов! — бормотнули ему в ухо. Вдруг этот чертов Тёмка оказался страшно близко.

В номере внезапно сделалось душно, словно кондиционер сам собой резко переключился в режим обогрева.

— Я голый. И небезопасный, — предупредил Данилов на всякий случай.

— Вижу, — ответили ему с тихой ухмылкой. — Ты очень опасный. Просто зверь.

Прохладная ладонь огладила даниловский зад и тут же, словно застеснявшись, исчезла. Данилов зарычал.

— В койку! А то я сам за себя не отвечаю.

— Расслабься, — небрежно бросил Тёмка, подталкивая Данилова к означенной койке. — Теперь за тебя отвечаю я.

— Самоуверенный нахал!

— Да ты что! Это я еще даже не начинал.

В койке Артем своей свежеобретенной самоуверенности не утратил. Будто приняв важное для себя решение, пер к заветной цели, иногда слегка теряя берега. Не узнать режим «танка» было невозможно. Данилов в очередной раз потрясся несоответствию: хрупкий и трепетный? Накося — выкуси! Не мальчик — стальной клинок. Или сжатая до предела пружина. Ласки были быстрыми и яростными. Данилов ощущал себя крепостью перед средневековыми осадными орудиями. Вроде бы, и не сдаться невозможно, и сдаться… Хотелось совсем другого: чуть больше… нежности, что ли? Чуть более по-человечески. Да Данилов с левыми телками на одну ночь никогда не был таким… Вот таким. Ну и что теперь с этим делать?

Член однозначно голосовал за то, чтобы «валить и трахать». Весь остальной организм… сопротивлялся, черт бы его подрал. Особенно то, что принято именовать сердцем.

Артем уже исхитрился разорвать зубами пакетик фольги и нацепить на Данилова презерватив, чтобы торопливо опуститься сверху, когда был пойман, скручен, вдавлен носом в подушку. Придерживая агрессора (чертовски сексуального агрессора!) не шибко болезненным, но довольно основательным захватом, да еще и слегка придавив его своей тушей, Данилов выразительно прошипел в очень удачно оказавшееся рядом с губами оттопыренное ухо:

— Остановись, слышишь? Ну!

— Пусти! — Темка под ним дернулся, отчего захотелось немедленно отпустить, подпустить, насадить, засадить и еще целую кучу всего, но Данилов сдержался. В своей страсти Тёмка был искренен: оба мужики — ни хрена не скроешь ведь! Но вот это «чересчур»… Данилов не очень любил всяческие перегибы, что «по жизни», что в постели. Поэтому на сей раз шепнул нежно, словно успокаивая разошедшегося норовистого скакуна:

— Да что ж ты такой — ебарь террорист? А поцеловать? — как ни странно, именно последняя фраза, томно протянутая на манер печальной коровы из древнего анекдота, будто бы что-то выключила в Тёмке — он дернулся еще разок и затих.

— Прости. Переборщил.

— Не то слово, — Данилов осторожно избавил мальчишку от веса своего немаленького тела, между делом от души поцеловал между острых беззащитных лопаток (захотелось!), перевернулся на спину, сказал намекающе: — И чего мы теперь ждем? Весь твой. Попытка намбе ту.

Поцелуй, последовавший за этой, прямо скажем, не самой интеллектуальной фразой, весьма напоминал тот, что перепал Данилову недавно на пляже: яростный, напористый, горячий… живой. Никакой к дьяволу агрессии — только чистая страсть и — самую капельку — смущенного извинения. Коктейльчик, ёб! Теперь, когда его не завоевывали, а соблазняли, Данилов понял наконец, в чем состоит разница. И понял, что вот этому вот… сдастся без боя.

Это было… как море. Не поединок со стихией, а слияние. Взаимопроникновение. (Даже соленый привкус на губах — вполне узнаваемый. А что? Данилов учился быстро!) И волна — за волной. Накрывает, захватывает, обнимает. И вот уже ты сам — волна. Нагоняешь, обрушиваешься, захватываешь в плен. В плен своего ставшего вдруг ловким и легким тела, своих рук, своих губ. В плен своего тяжело бухающего под конец в груди сердца. Волна — за волной. И вдребезги — о берег. И опять. И снова.

Они успели кончить трижды. Данилов и сам не ожидал от себя подобных подвигов. Ладно Тёмка. Подростковая гиперсексуальность, долгое отсутствие всяческой личной жизни. Но Данилов!.. Кстати, каждый раз после оргазма его привычно вырубало, а из сна вытягивал звонкий Тёмкин голос:

— Не спи, не спи! Данилов! Успеешь еще в самолете выдрыхаться! Ну же!

Это жуткое «в самолете» и будило. Самолет же! Автобус. Через два часа… полтора… час… Данилов из сна вылетал, точно пробка — из новогодней бутылки шампанского. Вылетал, разгонялся, растекался по влажному от пота Тёмкиному телу, обнимал своего мальчика, целовал, взрыкивая, оставлял укусы-метки по всему телу. Завтра не раздеться ему будет.

— Завтра…

— Похуй, Данилов! Не останавливайся. Ничего завтра не будет. Ни-че-го.

Артем произносил это слово «ни-че-го» по слогам — точно на куски рубил — на маленькие ледяные кубики. Только хрен из такого составишь «вечность». Да и избушку ледяную — крохотный рай на двоих — не построишь.

— Тё-ё-ёма! Тё-ёмка!

— Все, Данилов, все. Подъем, а то опоздаешь на свой автобус.

— Пусть уезжает без меня.

Серьезно, точно старший — младшему, чуть кривя в предутреннем полумраке опухшие от поцелуев губы:

— Все когда-нибудь заканчивается, Данилов. По-моему, это очевидно.

Данилов видел: в глазах у Тёмки подрагивала еще пока что почти незаметная боль. Кому не заметная, а кому и — совсем наоборот. Храбрый мальчик.

Данилов поднялся с кровати. С удовольствием подставил усталое и размякшее до совершенно желеобразного состояния тело под струю кондиционера, расправил скомканную простыню, аккуратно укрыл ею Тёмку.

— Не простынь.

— Опоздаешь, Данилов!

Пришлось посмотреть на часы, а потом из чистого упрямства ответить:

— Не опоздаю.

Времени до автобуса и впрямь оставалось совсем мало — минут сорок. Во всяком случае, душ пришлось принимать по укороченной программе, прислушиваясь в пол-уха, чтобы не пропустить момент, когда Тёмка внезапно решит избавить его от своего присутствия. (С этого станется!) Но тот попыток к побегу не совершал, лежал под простыней, свернувшись в грустный клубок — чисто какой-нибудь обиженный звереныш. Хоть в чемодан утрамбовывай и с собой забирай. Данилов задвинул подальше детские наивные мечты (он перерос такое лет в двенадцать, а до этого и впрямь пытался из дальних поездок забрать и привезти домой любое нуждающееся в его заботах страдающее существо, будь то бродячая собака, кошка с обожженным боком или даже голубь с перебитой лапой) и полез в барсетку за заветной и очень тайной заначкой. Заначка была сделана на случай «нет-ну-а-вдруг-все-таки-чудеса-случаются!» и — надо же! — пригодилась.