Район №17 (СИ), стр. 3

Бегать я умел плохо и страдал одышкой, поэтому даже пытаться пролететь вниз одиннадцать этажей не стал. Мне ничего не осталось, как продолжать лежать под дождем на животе и, прислонив в щеке холодный бочок винтовки, отстреливать калечь, мягко спуская курок. Очки и оптический прицел позволяли мне мазать меньше, чем обычно, и на пять Калек, столпившихся вокруг окровавленного мальчишки, судя по всему, уже трупа, у меня ушло восемь пуль. Последняя, провыв в воздухе, с треском проломила черепушку до неприличия уродливой кисы, и та рухнула на спину, обнажив в чувственном оскале россыпь желтых зубов.

В тишине, накрывшей этот серый закуток после перестрелки, звучал только шорох ливня и журчание образовавшихся ручейков. Я, закинув за спину винтовку и сохранив видеозапись кровавой бани, с рюкзаком в руках поспешил вниз, готовый в случае чего выпотрошить черепушки очередной паралимпийской сборной.

Такой надобности уже не было. Кажется, здесь и правда ошивалась всего шестерка. С меня стекали реки воды, вымокшая кепка не сохраняла мои очки сухими, и теперь я видел еще хуже. Человек, лежащий в луже собственной крови, дождевой воды, ошметков мозгов, кусков черепа с волосами и еще какой-то дряни, оставался неподвижен. Его окровавленное лицо щедро и любовно омывал ливень. Я пошевелил его, толкнув носком красной кеды в бок. Никакой реакции. Даже не поморщился.

Тогда я опустился перед телом на корточки, перевернув свою кепку козырьком назад, и нащупал его сонную артерию, дергающуюся в ускоренном ритме под моими пальцами. А потом тело молниеносно выхватило нож и уже готово было полоснуть лезвием по моим глазам, как взвыло ошпаренной собакой. Годы выучки делали свое, и чересчур живой покойник схватился за руку, по которой получил моей же ногой. Нож с лязгом прополз по асфальту и притонул где-то в образовавшейся лужице. Неугомонный притих, почувствовав приставленную ко лбу винтовку.

— Будешь дергаться, мозги вышибу. Я тебя вообще-то спасаю, — проинформировал я истекающего кровью мальчишку.

И после моих слов эта заблудшая овца, то ли ощутив себя в безопасности, то ли просто потеряв слишком много крови, закрыла глаза, лишившись сознания. Неудивительно. Помимо того, что овца оказалась тощей, как после Освенцима, так еще и лишилась очень щедрого шмата голенного мяса. Это не говоря о том, сколько синяков и царапин я еще не видел под затасканной одеждой. «Богомол с меня шкуру сдерет за такой сюрприз, — поежился я, представив грозную пропитую харю нашего многоуважаемого лекаря. — Зато Отец завизжит от радости, когда получит запись с непостановочной охотой Калек на незараженное существо!»

Впрочем, до ликований и созерцания богомоловой хари было еще далековато. Парнишка оказался крепким, раз добрался сюда живым и до сих пор не откинулся. А пришел он, конечно же, с запада, через резервации Калек и Тихоней, потому что через территории Буйных, Ползунов и Говорунов не прошла бы с таким смешным вооружением даже Якудза.

Я снял колпачок шприца и всадил в шею покусанного два миллилитра маслянистой зеленой жидкости, которой стоит только проникнуть в организм, как все «мертвяче-ходунячее» в теле скоропостижно дохнет. Потом пришлось порыться в рюкзаке, откопать там пустую упаковку из-под бинта, от души выругаться и порвать собственную футболку, чтобы перетянуть изуродованную ногу, все еще истекающую кровью.

Мальчишка оказался довольно легким. Я на всякий случай и ружье его прихватил, и небольшую сумку с пожитками, в которой намеревался без зазрений совести порыться в свободную минутку. Нож где-то пропал, но это ничего. У меня таких целый арсенал. Только порядочные люди держали у себя ножи для сыра, рыбы, мяса и прочего, а я — для обороны и убийств. Каждому свое.

Ехали мы быстро. Наш незаменимый алкоголик-доктор, Джонни Вуд с позывным Богомол, жил не так далеко, как я. В хорошую погоду до него полчаса езды, а сейчас, с полутрупом на заднем сиденье, наплевав на ливень и даже не закурив, я доехал минут за двадцать. Может, меньше. На скорости и под холодным весенним ливнем исписанные граффити дома напоминали пестро-серые столбы, уходящие в ненастное небо. Вскоре они кончились. Убежище доктора высилось на пустыре, как шлакоблок посреди новенького гладкого шоссе: вроде ни к месту, но убрать руки не доходят, лучше объехать. Судя по всему, Богомол заметил мой кислотно-желтый внедорожник раньше, чем я подкатил к воротам. Те были открыты, а система безопасности отключена на несколько минут, требующихся для моего въезда в богомолову обитель. С мальчишкой через плечо, со своим рюкзаком и его сумкой в свободной руке, я пару раз ударил ногой в дверь.

С той стороны послышались шаги, потом — клацанье челюстей задвижек, щеколд, замков, звон цепочек, грохот перекладины и пропитая красноносая рожа доктора, встречающая меня своим скептическим, недовольным выражением.

— Каспер, что ли? — прохрипел он и впустил меня. А потом, присмотревшись, остановился за моей спиной. — Ты кого припер, Олень?

— Не знаю, — честно признался я, шагая к металлическому столу, возвышающемуся в по-медицински залитой светом комнате. — Поехал снимать Калек, а тут — он. Бежал со стороны двадцатого района, с запада, размахивал волыной и доразмахивался. Его тут покусали немного.

Богомол надел поверх шерстяного коричневого свитера уделанный пятнами нашей крови халат, разорвал свеженькую упаковку резиновых перчаток и ловко нацепил на распухший нос очки. Я не успел толком сбросить с себя мокрые шмотки, а он уже раскладывал у себя стерильные инструменты, бинты, вату, иглы и еще кучу всякой гадости, от которой у меня, если честно, мурашки по телу бежали.

— Нихрена себе немного, — покачал головой Джонни Вуд. — Да ему целый шницель с ноги выдрали. Жить-то он, конечно, будет, но вот хромота ему обеспечена. Чего замер? Снимай свои мокрые портки и залезай в халат. Там где-то висел. Отец залупился дать мне ассистента, так что за папины просчеты отвечаешь ты.

Я послушно влез в один из его халатов, нацепил на ноги резиновые тапочки и прошел в якобы стерильную комнату. Почему якобы? Да потому что на столе валялся кусок грязи, а на полу сверкали лужи, оставленные после моего визита сюда. Но спорить с Богомолом — дело страшное. Поэтому я все-таки встал у стола и, выполняя его поручения, раскроил на мальчишке шмотки, а потом очень даже неплохо его вымыл. Док в это время уже возился с его растерзанной голенью, много ругаясь нехорошими словами.

Потом он меня выгнал и молча показал пальцем в окровавленной резине на шкаф, где я откопал облезшие джинсы и майку-алкоголичку. Без рекомендаций местного божка соорудил себе чашку кофе и пару бутербродов с колбасой и острыми перцами, банку которых ханыга Богомол всегда держал в холодильнике специально для меня.

Что и говорить, Джонни Вуд действительно слыл неплохим парнем, латавшим Ловцов Семнадцатого уже много лет. Я валялся на его столе всего один раз, когда пуля срикошетила мне в плечо и глубоко застряла в уютном домике из теплых мышц, а вот со всевозможными гриппами и неосторожными порезами (взять хотя бы тот день, когда мне пришлось выпрыгивать из окна, пробивая собой стекло) являлся неоднократно. Богомол потому им и звался, что был тощим, высоким и носил огромные очки, когда приходилось шить или выковыривать пинцетом шальные пули. Ему было около пятидесяти, он пил, как черт, и врачевал словно Бог. Док действительно знал свое дело.

Расправившись с бутербродами и кофе, я хотел посмотреть на работу Богомола, но тот рявкнул на меня и всем видом дал понять, что мое присутствие его бесит. Тогда я отыскал пульт, включил телевизор и под мужской голос, рассказывающий о жизни диких гиен, уселся на диване с сумкой того мальчишки. У нас, Ловцов, никогда не водилось принципов, и проверить содержимое этого мешка скорее меры предосторожности, нежели желание насолить. И, конечно, интерес.

Фонарик, упаковка батареек, пустая бутылка из-под воды. Пара чистых трусов, россыпь патронов, старая красная зажигалка с голозадой бабой и полпачки каких-то богомерзких дешевых сигарет. На дне, в потайном кармашке, две сотни долларов — смятые грязные бумажки. И паспорт. Тут уже интереснее. Я развернул маленькую книжечку в синей обложке. Судя по тому, что было в ней написано, на богомоловом столе лежал восемнадцатилетний Билл Вайнберг, причем восемнадцать ему стукнуло всего месяц назад. Этот щегол, как я и предполагал, родом из западного городка, окрещенного Районом №20. Даже если он ошивался где-то за его пределами, ближе к нашему Семнадцатому, мальчишка протопал не меньше трехсот миль. Удивительно, как он вообще добрался до калечного гетто живым. Две сотни долларов наталкивали меня на мысль о том, что он преследовал цель добраться до настоящего, жилого района. Если бы не я, его бы уже сожрали.