Адепт (СИ), стр. 3

Начинало смеркаться; Блэйк почти опустил голову на грудь и устало смотрел вдаль, пытаясь разглядеть хотя бы самый захудалый постоялый двор, манивший уставшего путника по крайней мере теплом и, если повезет, каким-нибудь ложем. Чародей был крайне брезглив, ненавидел грязь и посторонние запахи, но сейчас ничего не мог поделать, кроме как просить ночлега в грязном помещении, забитом старыми сумасшедшими алкоголиками, кричащими грудными детьми жены трактирщика и грохотом кружек с пивом о липкие столы. Его перекосило, стоило снова представить те характерные ароматы таких помещений: запах кислых бочковых огурцов, сушеной рыбы, столь старой, что ей можно было прибить, ударив человека по затылку, смрадного самогонного перегара, спирающего воздух в легких, и тошнотворный, выворачивающий наизнанку душок блевотины в каком-нибудь неприметном углу, если не прямо под ногами. Снова немытый пол, разлитое кислое пиво, которое почти не пенилось, а порой и человеческая кровь на липких брусьях пола, оставленная после глупой драки пьяниц, ждали уставшего в дороге чародея, привыкшего к тишине, покою и чистоте.

Он уже въехал в саму деревню и было направился к большому постоялому двору, как дорогу загородили двое мужчин, вооруженных вилами и короткими дубинками. Блэйк остановил коня, выпрямился в седле и смерил взглядом местных старожил: грязные бородатые мужики, одетые в рваные рубахи и сотни раз залатанные мешковатые штаны, «горой» преграждали путь и источали такой жуткий перегар, что глаза начинали слезиться, а к горлу подступал не совсем приятный ком.

— Стоять, — пробасил тот, что был ниже и коренастее, — кто идет?

— Путник, — ничуть не задумываясь бросил чародей, не отрывая взгляда от грозной стражи деревенского порядка. — Хочу переждать ночь на том постоялом дворе.

— А на кой хрен вырядился, аки ведьма на шабаш? — вступил в разговор второй сельский мужик, — не чисто тут дело, выметайся отсюдова к чертям собачьим, а порядочным людям головы не забивай!

— Я могу «прочистить» дело, господин стражник, — съязвил Блэйк и бросил к ногам пьяниц маленький мешочек монет, — а ты уж веди, не обижай.

Коренастый промолчал; хотел даже взять жеребца под уздцы, но чародей не позволил прикасаться к животному, а сам соскочил на землю и последовал к большой халупе на краю села следом за стражниками. Каждый шаг отзывался болью в спине и пояснице, глаза закрывались сами собой, а ноги решительно не хотели идти вперед; все-таки Блэйк начинал жалеть, что вообще отправился в Вальдэгор и так редко ездил верхом — отсутствие практики чревато неприятными последствиями.

Трактир был в точности таким, каким его представлял себе уставший путник: шумным, грязным, скверно пахнущим и душным от запаха дыма, копоти и самогонного перегара. Почти все места были напрочь забиты; ближе к стойке тучного трактирщика с жирной кожей и засаленными волосами с проседью сидели те, кто пил. Маленькая и тихая группа людей — наемников, как понял путник, — расположилась почти возле самого входа. Возле большой грязной печи две ободранные дворовые шавки делили кусок заячьей шкуры, откуда-то из комнат доносился детский плач и мужская грубая ругань. Блэйк неохотно переступил порог заведения, брезгливо и спешно прошагал по грязному полу прямо к жирному трактирщику и высыпал горсть серебряных монет прямо перед его носом:

— Мне нужна одиночная комната, — тихо, не привлекая лишнего внимания, проговорил чародей, — самая тихая и спокойная.

— Нету местов-то, благородный господин, — пролепетал владелец, — все заняли другие постояльцы, не выселишь же!

— Я слышал, что деньги открывают любые двери, — злобно прошипел чародей и добавил еще. — Предоставь мне место. Живо давай!

— Ничем помочь не могу, благородный господин, все занято! Самим спать негде, на кой ляд мне дурить тебя?

«Зараза!» — поморщился чародей, развернулся на каблуках высоких сапог и, выходя наружу, хлопнул дверью так, что подкова над входом с тяжелым грохотом свалилась на пол, а вместе с ней, вероятно, и счастье таверны. Он забрал вороного жеребца, сам нашел колодец и напоил уставшего скакуна. Долго думать над местом ночевки он не стал: его внимание привлек большой стог сена совсем недалеко от постоялого двора. Хотя Блэйк был крайне взбешен, он все-таки нашел в себе силы относительно спокойно распрячь коня и пустить его отдыхать в поле, а сам подложил под голову седло, потеплее закутался в плащ и почти сразу уснул в соломе.

Ненадолго.

***

Молодой и тощий мужчина, лицо которого испещрила оспа, волоком тащил за волосы полную крестьянскую девчонку лет тринадцати и все смеялся себе под нос. Девочка визжала; кричала так сильно, как только могла, так сильно, что истошный крик переходил в хрип, но ее никто не мог слышать. Босыми ногами она колотила холодную землю, в кровь стерла пальцы, пытаясь зацепиться руками хоть за что-то — тщетно. Глаза, наполнившиеся чистыми слезами, застелила пелена боли, сердце сокращалось так часто, что можно было танцевать чечетку; девчонка кричала, звала хоть кого-то: отца ли, мать ли, братьев или женскую заступницу — все одно, никто не слышал.

Тощий был совершенно пьян; после тяжелого дня накидался дешевой и плохой выпивкой и теперь на хмельную голову хотел показать свою молодецкую удаль девочке, вышедшей ночью «за хату». Даже в развязном состоянии сил у него было больше, чем у тринадцатилетки; уповая на то, что перепуганная крестьянка ничего не сможет сказать родителям из-за страха и обиды, он тащил ее в большой стог сена нетерпеливо и грубо, с животным и неконтролируемым желанием.

Тощий человек с обезображенным лицом бросил кричащую крестьянскую девочку в пышную кипу соломы, разорвал на ней желтую от времени и стирки ночную рубашку и сам начал стягивать с себя сотни раз перелатанные штаны. Девичий визг сотряс поле и окрестности — до того он был истошным и отчаянным. Послышался звук удара: пьяница заткнул неблагодарного ребенка.

Блэйк мгновенно проснулся и пришел в себя. Сразу понял, что сейчас происходит по ту сторону стога и дико разозлился, с трудом сдерживаясь, чтобы сразу же не свернуть шею тощему верзиле. Он видел и знал, какие вещи происходят в таких деревнях, все еще помнил лица четырнадцати-пятнадцатилетних девочек с младенцами на руках, рожденных после таких случаев в сене и ветхих сараях.

Он поспешно поднялся, тихо отряхнул плащ и поежился от сильного холода; сжал зубы и кулаки от злости так сильно, что кольца на пальцах тихо лязгнули. «Покалечу», — прошипел он и, откинув с лица навязчиво упавшую прядь волос, быстро двинулся в сторону верзилы.

— Отпусти девочку, — как можно отчетливее и спокойнее проговорил чародей.

Тощий одарил его насмешливым взглядом и захохотал во весь голос, почти до слез. Согнулся над рыдающей девчушкой, схватил ее за волосы и поднял нагое тело на подкосившиеся ноги.

— Присоединяйся, — смеялся он, — на двоих хватит!

«А вот это ты зря», — подумал Блэйк и одним точным движением руки вытащил почти полутораметровый клеймор из ножен. Клинок тихо и радостно завыл, едва блеснул в темной пасмурной ночи и остановился у горла пьяницы, прочертив прежде набухающую кровью царапину. Просить о том, чтобы он отпустил девочку, уже не было нужды, потому что верзила замер, отпустил светлые спутанные пряди и едва слышно застонал, прося о помиловании. Марать клинок о плешивого пса Блэйк не хотел и не собирался. В свое время он слишком часто делал это и лишний раз проливать кровь — только осквернять благородную сталь и ювелирную гоблинскую работу.

Он опустил оружие, окинул взглядом мужчину, и тот убежал: быстро и трусливо, будто в припадке что-то повторяя. Спотыкаясь и падая, он спешно пересекал холодное поле с остатками когда-то высокой золотой пшеницы и всхлипывал. Не силой, не грубостью и болью, а убеждением и страхом чародей настолько сильно смог потрясти крестьянина-забулдыгу, что тот, кажется, впервые почувствовал такой прилив ужаса перед более сильным человеком.

Чародей наклонился к девочке, совершенно не обращая никакого внимания на то, что ее ночная рубашка полностью разорвана от груди до пят; он пытался ее успокоить, уверить в том, что ее больше никто не тронет, но перепуганная крестьянская дочка только сильнее плакала и тряслась от ужаса перед незнакомым человеком, лицо которого скрывал большой капюшон, отороченный богатым соболиным мехом.