Корнет (СИ), стр. 104
Подшивалов, Макар и подпоручик переглянулись, и потом Юрий пожал плечами:
— Пусть его. Четверо опытных людей не помешают.
— Нашумят еще, когда не надо! Не работали они с нами! — возразил охотник.
— Нет! Не будем шуметь. Будем делать, что ты скажешь! — помотал головой Базнар.
Ковязин поморщился, цыкнул зубом:
— Ладно! Но только слушать меня во всем, понятно? — и дождавшись кивка абрека, чуть успокоился.
— Пойду, к ручью спущусь: сил нет терпеть — все тело зудит. Рубаха уже от пота коробом встала! — объяснил подпоручик, — Обмоюсь, пока ужин готовят…
— Погоди, ваш-бродь! — остановил его Ефим, — Никитка! Ну-к… сходи с Юрием Александровичем, погляди вокруг, пока он обмоется.
От Плещеева не укрылось, как переглянулись, улыбнувшись, Макар с Подшиваловым.
«Ну да! «Благородие» и «неженка»! Но ходить, почесываясь как свинья — не желаю!».
После ужина, попивая чай, Плещеев сидел разморенный, уставившись в тлеющие угольки небольшого костерка.
«Ишь ты! Ефим-то какой насупленный в последние дни ходит! Ничего! На обиженных воду возят!».
— Ефим! Ты на меня не супься, понял? — негромко сказал Юрий, — Я, может, чего и не понимаю в ваших станичных обычаях, только не нравится мне все это… Как у вас там все сложилось.
Подшивалов что-то буркнул в ответ, а Макар, поднявшись с кошмы, усмехнулся и сказал:
— Ладно! Вы тут гутарьте, а я пройдусь — посты проверю!
Дождавшись, пока фигура унтера ловко растворится в темноте, Плещеев спросил:
— Ну и какого хрена ты молчишь?
— Да-к… Что говорить-то? Не знаю даже! — пожал плечами казак, — Я, Юрий Александрович, и сам не знаю, как все это назад вправить. Мамка уперлась, как… В доме разлад. Уж дед ей грозил: выпорю, грит, как сидорову козу, дуру старую! Ан — нет, ни в какую! Блядь, говорит, эта Глашка, а не честная вдова…
— Х-м-м… а ты тоже считаешь, что Глаша — блядь? — удивился Юрий.
И то неприятно было, что Ефим промолчал.
— Та-а-а-к… А не ты ли сам ее… этого-самого… охмурил? То есть — сначала сам пристроился, а сейчас — баба виновата, да? — возмутился подпоручик.
— Да я чё? Я-то — ничё же… Ну так ведь… Эта… Сучка-то не всхочет, кобелек не вскочет! И эта… вы бы потише бы, ваш-бродь, а? К чему другим-то знать наши неурядицы? — попросил тихо Подшивалов.
— Ах ты, тля такая! Стыдно ему стало, да? А как вдову брата родного катать-укатывать — стыдно не было? — опешил Юрий.
— Ну дык… Тогда-то во мне блуд взыграл. А теперь-то что? Не то что стыдно… Но неловко как-то.
— Тьфу ты! Получается, сам ты в этом — первый виновник! — выругался Плещеев, — Если бы ты по-мужски настоял, сказал свое слово, то и мать бы твоя отступилась. А так… получается — мамка тобой командует! Эх… А ведь матерый казак же! И что теперь?
— А что теперь…, - пробубнил Подшивалов, — Мать сказала, к осени девку мне подберет ладную да справную. Да, грит, чтобы честная была.
— Да и хрен с вами, живите как хотите! Только с Глашей — как теперь быть, а? А племяш твой — как к этому отнесется — ты подумал? Да ну тебя… Все! Я спать пошел!
Уже лежа на кошме, укрываясь буркой — ибо ночи в горах ох и свежие — Плещеев яростно зачесался.
Лежащий неподалеку Макар тихо засмеялся:
— Ваш-бродь! Неужто вошек подхватили?
— Вошек, вошек… Щетина чешется — спасу нет! Зараза такая! — прошипел Юрий.
— Это у вас с непривычки так! Потом, коли борода отрастет, перестанет зудиться-то. А ведь у вас, Юрий Александрович, масть такая, что ежели бороду отпустить — то от местных и не отличить будет. Вам бы еще какой местный говор постичь, так и вообще — за абрека бы сошли! — продолжал балагурить охотник.
— Да, говор постичь… А сколько их тут, говоров-то этих? Я уж и не пойму — то ли четыре, то ли пять насчитал.
— Да кто ж их ведает? Знаю только, что здесь, у моря, черкесы по одному говорят, в Чечне или там… ингуши — по-другому. К югу если, к Персии — так третий говор. У армян, да грузинцев — тоже свои языки.
— И что же — все их учить? Так и жизни не хватит! — засомневался подпоручик.
— Да зачем все? Они тут все на части делятся: те, кто к нам прислоняется, все хоть чуток, но по-русски понимают; а те, кто против — по-турецки. Выходит — один турецкий ежели освоить — и уже довольно.
— А ты что же — знаешь турецкий? — удивился подпоручик.
— Ну-у-у… знаю, не знаю, а объясниться могу! — самодовольно хмыкнул Макар, — Ладно! Давайте почивать. Денек завтра отдохнем, по округе оглядимся, да и дальше потопаем…
Но Плещееву почему-то не спалось. Вроде и устал за последние дни — не высказать, а вот поди ж ты! А тут и «романтизьм» какой! Небо над ним было звездно-звездным. Воздух свежий, как будто густой, напоенный ароматами неизвестных трав и цветов. От неба вниз взгляд переведешь — тьма египетская, хоть глаз коли — ни хрена не видно! Лишь чуть видимые на фоне звездного неба верхушки гор обозначают, где кончается земля и начинается пропасть бескрайняя. Изредка неподалеку всхрапывали кони, чуть слышно переступали копытами по земле.
«М-да… романтизьма полная! Еще бы не храпел кто-то где-то рядом. А ведь это не охотники, те спят тихо-тихо. Кто-то из казачков наяривает, да такие рулады, что просто… Опять же — воздух свежий, ага. Но порой ветерок меняется и доносит до спального места ароматы конских «яблок». Да и кулеш тоже… Котлы плохо помыли, что ли? Вот же… И вроде бы незачем подпоручику приглядывать: а вот же ж — просмотрели отцы-командиры. И хорунжий тот, и десятник, и Подшивалов. Надо будет с утра носом кого-то натыкать, а то сварят снова кулеш, да в грязном котле. Так и до дрисни недалеко!».
Кто-то негромко пробурчал, послышался звук удара, и «храпун» заткнулся.
«Вот! Уже другое дело! Теперь — тишина полная!».
Не успел подпоручик так подумать, как где-то громко пустили газы.
«Да что б вам! Как кони, честное слово! Ну как тут быть, а? Как при моей тонкой душевной конституции все это слышать-видеть-обонять? Нет… буду думать о Софье и Екатерине. Это куда как приятнее!».
И ведь ничего не ожидал подпоручик от визита этих красивых дам, но что-то где-то внутри ворочалось: «а вдруг?». Никакого «вдруг» не случилось, что и требовалось доказать, но… Как же приятно было с ними общаться! Прямо вот… млел Плещеев от общества рыжей и брюнетки. Млел! Ловил себя на мысли, что непроизвольно нет-нет, да улыбается. А чего улыбается? А и сам не ведает!
«Выглядел, наверное, я в это время — преглупо!».
Рассыпался, как говорится, мелким бесом перед красотками, мурлыкал им что-то, мурлыкал. Но ведь видно было, что им тоже — приятно такое обхождение!
«Все-таки — большая разница, когда ты общаешься с ними в обществе, а когда — вот так, почти наедине!».
Дамы тоже были… к-х-м-м… настроены весьма куртуазно. Даже — Катюша, которая поначалу смущалась, а потом-то — и ничего, вполне развеселилась, и нет-нет, да постреливала глазками, розовела щечками.
А Сонечка…
«В какие-то моменты казалось, что только присутствие подруги не дает Софье Павловне пасть… Да, пасть! В объятия гусара. Как тот камешек, который стоит так, что чуть тронь его… Да что там — тронь?! Дунь на него и покатиться, покатиться, увлекая за собой все большее количество собратьев и создавая этакую лавину, что сметет остатки разума у женщины, увлечет и похоронит под собой и самого гусара! Лавина чувств! М-да… А Сонечка-то… Похоже, натура весьма… Да, весьма увлекающаяся! Этакая штучка, что просто — огонь! А ее губки, что так блудливо изгибались в улыбке обещая… М-да… Многое обещая! И своими пушистыми длинными ресницами еще так — блым-блым-блым! И вот прямо — ах! Она тогда совсем уж напоминала мне ту лису из старого фильма. Вот просто — стопроцентное совпадение! Интересно, как еще она при такой блудливости так блюдет себя? Она же должна направо-налево себя раздаривать! А может это просто маска, а? Может быть такое? Вполне… А жаль, коли это — маска! С такой феминой бы — да в пучину греха!
Но — нет! Екатерина-то тоже штучка не менее знойная. Просто она другая, совсем другая! Но тоже, как улыбнется, как посмотрит карими, чуть масляными глазами… М-да! И из гусара — дух вон!