Имя твое (СИ), стр. 10

Мне хочется поцеловать эту раскрытую ладонь, но я боюсь снова начать торопить события. Пусть все идет как идет.

Поздний завтрак (Или же ранний ужин? Время-то – к шести!) уже вовсю скворчит на плите яичницей-глазуньей на двоих, когда в дверях появляется мое чудо.

— Ты сбежал.

Тон недовольный, взгляд обиженный.

Улыбаюсь в ответ.

— Не стал тебя будить.

— Я… надеялся, что станешь.

— У нас впереди – все время мира.

— Иногда мне хочется тебя убить.

Пожимаю плечами, стараясь не упустить закипающий в медной джезве кофе.

— Не ты первый, не ты последний. Познакомлю тебя со своей мамой – быстро найдете общий язык. Она меня хочет убить вот уже почти тридцать лет.

На Сашином лице вдруг оказывается слишком много такого… всякого.

— И что ты ей про меня скажешь?

— Что захочешь, то и скажу. Могу «друг», могу «знакомый», — Саша ощутимо напрягается – вот-вот злобно зашипит. – Могу назвать «любовником», а могу – любимым.

Нет, все-таки судьба была сегодня кофе убежать! Не обращаю внимания на раздающееся шипение и горелый запах. Саша смотрит так, как будто сейчас все-таки убьет меня. Или умрет сам. На месте.

— Шуточки шутишь?

— Ни в коем разе. Я не боюсь слов. Главное, чтобы они точно отражали суть. Как думаешь?

— Вообще не думаю. Мозги отключил, когда связался с тобой.

— Это кто еще с кем связался…

Мы стоим на моей кухне. На мне – старые треники с вытянутыми коленками. (Да, я так хожу дома и мне, черт возьми, удобно!) На Саше – трусы и футболка, в которых он спал. Помятый, злой и неотразимый. Я стараюсь не думать ни о чем… таком. Просто наслаждаюсь моментом. Саша. В трусах. На моей кухне. Запах убежавшего кофе противно горчит. Ничего. Это не страшно.

— У тебя кофе убежал.

Надо же, заметил!

— Я сварю новый.

Он кивает и идет умываться. Плещется долго, точно дорвавшийся до воды тюлень. Хотя… даже мысленно обозвать Сашу тюленем… Где твое чувство прекрасного, Глеб? Мама бы не одобрила.

Я успеваю сварить новую порцию кофе на двоих, поставить на стол немудреный завтрак. (Хлеба нет, зато есть гречневые хлебцы – как-нибудь перебьемся.) И замираю у окна. Время медленно течет сквозь меня теплой летней рекой, иногда устраивая завихрения где-то в районе груди. Саша…

— Жрать хочу – сил никаких нет!

Он врывается на кухню тайфуном – неприлично бодрый, готовый хоть к битве, хоть к покорению Джомолунгмы (таким он раньше вылетал на сцену) – и рушит мое спокойствие, будто карточный домик.

— Присаживайся, — приглашаю его к столу.

Он небрежно занимает мое место, по-хозяйски устраивается на нем, подвернув под себя ногу; урча, мгновенно уминает свою порцию яичницы из трех яиц. (Нужно было сделать из четырех?) Смотрит, как я, не торопясь, ем. Под этим пристальным взглядом хочется провалиться сквозь землю – я чувствую себя жалким и неуместным на своей же собственной кухне. Дожили!

— Молоко есть?

— Сливки. Одноразовые.

— Ненатуральная гадость. Но сойдет.

Ну не успел я еще смотаться в магазин!

Саша извлекает из холодильника сливки, долго изучает упаковку, пытается разглядеть срок годности, преувеличенно брезгливо поджимает нижнюю губу, и до меня вдруг доходит: а ведь он же просто нервничает! Не знает, кто он здесь и как ему себя вести – вот и изображает обиженную на весь белый свет капризную приму. (Привычная маска? Извиняйте, сударыня, орхидеи еще не зацвели!)

В конце концов сливки отправляются в кофе. (Кто бы сомневался!) Он пьет получившийся напиток, полуприкрыв глаза, опустив тяжелые веки. Думаю, у него имелась куча времени, чтобы одеться, и могла бы обнаружиться какая-то сменная одежда в довольно объемной сумке. Но он все еще в футболке и трусах. Глеб, ты идиот!

— Знаешь, мне не хватает твоих кудрей, — говорю невпопад. – Давай, ты снова начнешь их отращивать?

— Наша совместная жизнь начинается с ультиматума, — ворчит он, делая очередной крохотный глоток.

— Никаких ультиматумов – просто мысли вслух. Тебе очень шло.

— «Онегин, я тогда моложе и лучше качеством была!» — усмехается он. – Ты влюблен в память, Глеб. В миф. В человека, которого никогда не было.

Я мог бы поспорить. Мог бы. Но не буду. В спорах не рождается истина – только испорченные отношения. А у нас с Сашей нынче с отношениями все и так… зыбко. Зыбучие пески. И я категорически не желаю тонуть в них настолько… насмерть. Во всяком случае, пока.

— Так дай мне узнать тебя – настоящего. Просто будь рядом.

— И ты не станешь со мной спать?

Вот же заладил! «Спать, спать!»

— Разве мы сегодня не спали вместе, а?

— Вот именно «спали»! Разве это признак… чувств? Если бы ты… если бы… ты бы меня трахнул!

Ему легче сказать «трахаться» или «спать», чем произнести слово «любовь». Похоже, в его системе координат так и не нашлось места чему-то серьезному. Не знаю, впрочем, радоваться мне или огорчаться. Наверное, все же радоваться. Иначе мою волшебную тропическую птицу вряд ли притянуло бы к такому заурядному… хм… (чертовы метафоры!) воробью, как я. Захотелось настоящих чувств? Поманило к огню? Только что-то устал я поддерживать этот огонь в одиночку. Ну как, рискнем?

— Саша, ты до меня с кем-нибудь был? – у нас, медиков, худо с чувством такта, когда мы пытаемся поставить диагноз, определить болезнь. Симптомы, как говорится, налицо, но нужен полный анамнез.

Независимое вздергивание подбородка.

— Был. Что я, по-твоему, никому, кроме тебя, не нужен?!

Вот в чем я ни капли не сомневаюсь! Конечно, нужен.

— Мужчины? Женщины?

— Мужчины.

Он как будто ждет, что я сейчас вспылю, устрою сцену ревности. Толкает меня к этому – буквально двумя руками, изо всех сил. А я не иду, упертый баран!

— Тебе с ними нравилось? В постели было хорошо?

Я принципиально не произношу слово «любовь». Раз тут у нас развешены многозначительные красные флажки – пусть. Но в остальном – мне нужна точность.

Он морщится.

— Ну-у… так. Не очень.

— Но ты хотя бы кончал? – страшный призрак асексуальности снова маячит перед нами во всей своей ледяной красоте.

— Не всегда. Со счетом «три — один» — не в мою пользу..

Слова даются ему с все большим трудом – мы словно идем по минному полю. Мне хочется передушить всех его явно немногочисленных любовников голыми руками. И это не ревность.

— То есть сам по себе секс тебя не особо прельщает, — делаю я логический вывод.

— Не особо, — честно соглашается он.

— Тогда зачем тебе я? – вот он – вопрос вопросов. Момент истины.

— Рядом с тобой я всегда чувствую себя живым. Только рядом с тобой. И на сцене, — добавляет он, немного подумав.

Иногда откровенность бьет наотмашь – не хуже пощечины. Поговорим теперь о любви, Глеб?

Но, похоже, слова на этом закончились. Иссякли за полной ненадобностью. И я исхитряюсь выдавить из себя лишь одно:

— Пойдем.

Он подает мне руку! Нет, в самом деле: отправляясь со мной в спальню, чтобы, как он сам же и выражается, «трахаться», этот невозможный человек протягивает мне ладонь – точно ребенок в детском саду. Того и гляди раздастся: «Давай дружить?»

Так, за руку, я и веду его за собой – своего Сашу, свое наваждение. Спальня услужливо предоставляет нам кровать не заправленную – одну штуку и целый ворох сбитого за ночь постельного белья, а также прочих подушек и одеял, большую часть которых я попросту сбрасываю на пол – поверхность, на которой производится операция, должна быть чистой. В моей груди зреет какой-то странный, потенциально взрывоопасный коктейль из совершенно противоположных чувств: страсть, нежность и отстраненная, знакомо профессиональная холодность врача по отношению к пациенту. Если бы мне сейчас сказали, что именно этого момента я ждал всю жизнь, я бы расхохотался в голос. Ну да, конечно! За руку, по минному полю. Один неверный шаг – и от возможности будущего счастья останутся одни ошметки.

Я никогда не был особо опытным любовником. Нет, теорию, само собой, знал на «отлично». (Глебушка вообще по жизни зануда-отличник.) Но вот с практикой, по правде сказать, образовался затык. А что делать, если количество любовников (или как их лучше обозвать? партнеров?) спокойно исчисляется по пальцам одной руки?