Дальними дорогами (СИ), стр. 98

Гольдман кивнул, старательно сохраняя нейтральное выражение лица. Почему-то вспомнилась байка про Нерона. Говорят, эта сволочь, мнившая себя и наиболее выдающимся из императоров, и звездой древнеримской сцены, перед тем как броситься на меч в попытке избежать мести разъяренной толпы, пафосно воскликнул: «Какой великий артист погибает!» В этот момент Гольдман всей душой понимал Нерона. В нем, похоже, тоже погибал великий артист. Правда, милосердно острого римского меча ему никто подогнать не сподобился.

— А вы? Все там же?

— Да. В школе. Как в мультике «Пони бегает по кругу».

— Я не смотрел, — пожал плечами Юрка.

Подмывало спросить у него: «Как же ты живешь, Юрка? Где берешь силы… вот на это все?» Разумеется, некоторым вопросам лучше оставаться непроизнесенными. Да и зачем спрашивать, если все равно ничем не можешь помочь?

В коляске заворочался, захныкал после короткого сна сероглазый мальчик Ваня. Юрка наклонился, заглянул внутрь.

— Что, добрый молодец? Выдрыхался? Подъем?

Плач становился все громче.

Через несколько секунд рядом нарисовалась Лена, а следом за ней и встревоженно глядящая на Гольдмана Лизка.

— Юр, он голодный. Дай ему бутылку водички и пошли домой.

— Леш, и нам пора, — сказала Лизавета.

«Прямо-таки две примерных пары…» — с горечью подумал Гольдман, с трудом вытаскивая себя из цепких объятий скамейки. Юрка взглянул обеспокоенно, но, к счастью, помощи не предложил, а то огреб бы сейчас по полной.

Расставаться не хотелось почти смертельно.

Юрка, прощаясь, снова протянул руку. Гольдман снова ее пожал. Не удержался — скользнул большим пальцем по выпирающей косточке Юркиного запястья. Всеми нервами ощутил чужой вздрог и поспешил улыбнуться.

— Приятно было встретиться, ребята. Удачи вам!

— Спасибо! — вежливо улыбнулась ему в ответ Лена. А Юрка просто кивнул.

Почему-то Гольдману показалось, что Блохин и сам боится слов, которые могут вот-вот сорваться у него с языка. А может, только показалось.

— Леша?

— Пойдем, провожу вас до дома.

Разумеется, Лизка желала знать, что именно тут произошло. Разумеется, она имела на это полное право — после того, как мужественно взяла на себя Елену Прекрасную. Гольдман мысленно пообещал, что обязательно поговорит с Лисой и все-все ей расскажет. Но не сейчас. Сейчас он мог лишь, до боли стиснув зубы, обреченно смотреть, как уходит вдаль по аллее Юрка, одной рукой держа под локоть свою жену, а другой толкая вперед коляску цвета пыльной июльской листвы.

====== Глава 24 ======

«Дни бегут все быстрей и короче…»

Александр Вертинский

*

Я тучка, тучка, тучка, я вовсе не медведь,

А как приятно тучке по небу лететь…

Гольдман воровато огляделся по сторонам и торопливо припустил мимо директорского кабинета. Определенно, встреча с Дядей Ваней сегодня была бы не самым удачным завершением рабочего дня. Нет, ну действительно: понедельник — и так-то день тяжелый, а уж нынче!

Вчера проводил в аэропорт Лизавету с Тимом. За месяц, что подруга гостила в родном когда-то городе, уже представлялось, словно так и будет всегда: вечерние посиделки и разговоры (когда — ни о чем, а когда — и исключительно по существу); совместные прогулки по становящимся с каждым днем все более весенними улицам; потрясающий Тимка, который сначала отнесся к незнакомому ему дяде Леше с изрядным подозрением, а потом сделался его наилучшим другом и даже угостил доставшимся от бабушки шоколадным зайцем – огромным, между прочим, дефицитом.

На Тимкин день рождения Гольдман вывел Лису с сыном в цирк — на приезжее шоу с лошадьми и клоунами. Лошади Тимура впечатлили, а клоуны напугали. Да и вообще, высидеть два отделения подряд пока что оказалось для мелкого непосильной задачей. Но Гольдман не обиделся. Купил новорожденному красный поролоновый нос на резинке и под неодобрительное сопение Лизки — сомнительного происхождения красный же леденец, от которого язык Тимыча приобрел зловещий багровый оттенок. Лизка сопела, Тимка хохотал, а Гольдман был по-настоящему счастлив. В заключение праздника его пригласили на торжественное застолье в дом Лизаветиных родителей. Выяснилось, что накануне подруга до трех часов ночи возилась с праздничным тортом, носившим многозначительное название «Королевский»: безе — в несколько слоев, масляный крем с вареной сгущенкой и грецкие орехи. После одного весьма среднего кусочка можно со спокойной душой падать на диван и беспомощно пыхтеть в потолок. Гольдман съел два.

— Эх, Лешка! — сокрушалась Лиса. — Не в коня корм. Месяц пытаюсь привести тебя хотя бы в относительную форму, а ты — все такой же задохлик. Соплей перешибешь. И как тебя твой Лозинский терпит?

Никакие пряники мира не могли бы заставить Лизавету именовать Лозинского Юрой или даже Юрочкой — исключительно по фамилии. «Юру» она берегла для того, другого, с которым их однажды на прогулке так безжалостно столкнула судьба. Лишняя (хотя и совсем нелишняя) встреча в гольдмановскую копилку мгновений, проведенных вместе. Порой он чувствовал себя натуральным Скупым рыцарем.

Как молодой повеса ждет свиданья

С какой-нибудь развратницей лукавой…

— звучало иногда у него в голове надтреснутым голосом Иннокентия Смоктуновского:

…Иль дурой, им обманутой, так я

Весь день минуты ждал, когда сойду

В подвал мой тайный, к верным сундукам.

Счастливый день!

Разве тот день можно было бы назвать счастливым? Выходит, можно. Любой день с Юркой — настоящее счастье, даже… тот самый. Все познается в сравнении. День с Юркой — или целая жизнь без него? Выбор оказался слишком очевиден. Особенно если в итоге рядом обнаружится некто, готовый вытирать слезы и сопли и отпаивать чаем с мятой. Чай с мятой тоже пришелся весьма в тему. Так уж все у них сложилось.

— Он не выглядит счастливым, твой мальчик.

— Он не мой мальчик! — огрызнулся Гольдман. Запасы мяты на Лизкиной кухне в тот вечер представлялись просто бесконечными. «Мама летом насушила. У нас по всему участку растет — прямо как сорняк».

— Думаю, все же твой. Судя по тому, как он на тебя смотрел.

— Ты специально, да? Чтобы я опять принялся цепляться за… хрен его знает за что?

Рука Лизаветы легла на его плечо.

— Лешенька, ты в жизни не врал ни мне, ни себе. Не стоит и начинать, да?

— Я давно уже изоврался, Лиса. Всем вокруг. Похоже, по-другому у меня не получается.

— Бедный глупый Лешик! Налить тебе еще чайку?

Никогда еще Гольдману не хотелось так сильно поверить в то, что мята отлично успокаивает. Только, наверное, в его ситуации надлежало сжевать всухую целый стог этого восхитительного успокоительного.

Мама, когда у нее (редко, да метко) случался приступ мигрени, мрачно шутила:

— Лучшее средство от головы — это гильотина.

А от памяти? Тоже, должно быть, вовсе неплохо. Махнуть, что ли, во Францию? Или в Японию? Прикупил набор ножей для харакири, вырезал то, что болит, — и свободен! А еще надежнее — комплексное лечение.

— Иногда мне кажется, ты ходишь вообще по краю.

— Тебе кажется. Я слишком упертая сволочь, Лисонька. Мамы нет, Вадьки нет… Временами у меня такое ощущение, что я живу и за них тоже. Уйти было бы… трусостью. Я однажды… подошел близко. Больше не хочу. Потому что, уйди я тогда, у меня не было бы даже этих двух месяцев с Юркой.

Два месяца — это очень много. У некоторых нет и такого.

— Ну а ты-то сама как? Почему до сих пор без работы?

Лизавета заправила за ухо светлую прядку волос, потеребила простенькую серебряную сережку с зеленоватой бирюзой.

— А черт его знает, Леш… Садика — нет, работы — нет. Вешать Тимку на Алькиных родственников, а самой заниматься не пойми чем, я не желаю. В НИИ — сплошные сокращения. Моя недописанная кандидатская их, по непонятной причине, абсолютно не впечатлила. Видать, своих навалом… с недописанными. Так и живем. Алька за любую халтуру хватается — лишь бы платили. Вспомнил вон, что где-то пылятся корочки массажиста — подрабатывает. Тимка скоро забудет, как папа выглядит. На природу сто лет не выбирались.